Я понял, что действительно спал — чиновники ушли, на площадку внутреннего двора под балконом опустился вечер, и Фараон улыбался. «Пойдем, маленький Принц, — сказал Он, — пришло время застолья», — и Он взял меня за руку, и я почувствовал усталость Его крови от всей долгой работы этого дня.

Пока мы шли садами в покои, где нам предстояло обедать с Фараоном, моя мать стала думать о разговоре, который ей не хотелось вспоминать. Но однажды начав, она не могла ничего поделать, кроме того, как восстановить все его подробности. Да и как могла она поступить иначе? Несколько дней назад мой отец, зная, что такая новость будет разъедать ее сердце, сообщил матери, что Фараон сказал ему, что Мененхетет ест помет летучих мышей. На что мать ответила: «Он употребляет его как лекарство», но мой отец возразил ей: «Нет, это не так. Он принимает его, поскольку ему нравится его вкус. Сведения точны — Фараону сказал об этом Хемуш. Это было давно, однако Он никак не может выкинуть это из Своей головы. Я думаю, именно по этой причине Мененхетета не приглашали ко Двору так долго».

«Меня тоже не приглашали», — не сдержавшись, сказала она.

«Вряд ли Он мог бы подумать о тебе, — сказал отец, — не вспомнив при этом о Мененхетете».

А совсем недавно отец стал говорить о том, что Птахнемхотеп интересуется свиньями. Он вспоминал о них постоянно. «Известно ли вам, — говорил Он, — что, если благородный человек коснется свиньи, он должен немедленно войти в реку во всех одеждах, независимо от того, насколько они хороши. И все для того, чтобы смыть возможную заразу».

«Никогда, Добрый и Великий Бог, — сказал Нефхепохем, — я не касался этого животного. Я слыхал, что те, кто пьет молоко свиньи, могут заболеть проказой».

«Не знаю такого человека, который бы попробовал его пить, — сказал Птахнемхотеп. И добавил: — Разумеется, подобные соображения вряд ли остановили бы твоего родственника, Мененхетета». Эти слова мой отец особо подчеркнул, передавая разговор матери.

Два дня спустя Птахнемхотеп вновь высказал удивление по поводу свиньи. «Я разговаривал с Хемушем, — сказал Он Нефхепохему. — Как Я и подозревал, это действительно так. Свинопасам запрещается входить в любой храм под страхом отрезания носа. „Как ты узнаешь их, — спросил я Хемуша, — если они переоденутся?" „Мы узнаем", — отвечал он Мне. Вот это жрец. Для Верховного Жреца это блестящее замечание».

При этом Птахнемхотеп снял Свой парик, передал его Нефхепохему и наклонил голову, чтобы принять другой, исследовал полированную поверхность Своего бронзового зеркала (по крайней мере — так все это представлялось моей матери), а затем сказал моему отцу: «В этом году Я собираюсь устроить Празднество Свиньи. — Взглянув на лицо моего отца, Он добавил: — Да, мы будем есть свинину, ты и Я, точно так же, как все остальные египтяне, которые готовят ее себе на рынках на огне и с жадностью пожирают вкусные куски. И вот что… — Он помолчал. — У меня здесь давно не было твоей семьи. Давай устроим небольшой ужин той ночью. Скажи Мененхетету, — здесь Птахнемхотеп улыбнулся Своей очаровательной улыбкой, — чтобы он принес одну из своих летучих мышей».

«Для меня было бы большим счастьем, если бы Ты, Великий Бог, сказал ему об этом Сам».

Птахнемхотеп улыбнулся. «Там будут необычные развлечения. В Ночь Свиньи Я хочу приятно удивить твою жену и ребенка».

Я не знал, чего ждать. Когда мои родители или мой прадед устраивали празднество, у нас бывало много музыкантов, которые не только играли на арфах и лирах, но им были знакомы гитары, цитры и лютни, а после пира начинались удивительные развлечения. Появлялись шуты, акробаты и борцы. Умелые рабы метали ножи в раскрашенные деревянные щиты, а однажды прадед даже пригласил гостей спуститься к реке, и там, на его пристани, люди с его лодки, разодетые в цветные ленты и головные уборы с перьями, используя весла как шесты, старались столкнуть друг друга в воду; я слышал, как гости перешептывались о том, что это опасное развлечение. В пылу борьбы мог утонуть хороший гребец. Той ночью никто не погиб, и прадед приказал бросать на пламя факелов соли, так что мы стояли среди зеленых и алых огней, окруженные розовыми языками пламени, а шум эхом катился по воде за нашими спинами. То был большой праздник.

Сегодняшняя ночь не станет такой же. Мать сказала, что за обедом нас будет только пятеро. И все же мысль, которую она передала мне, была ясной: наш Фараон, устраивавший много пышных приемов, счел более привлекательным провести вечер в нашем маленьком избранном обществе, чтобы во время этого обеда мы имели возможность не спеша предаться изысканной утонченности и блеску Его беседы. Я уже мог слышать, как в последующие дни она будет говорить своим друзьям нечто в этом роде. Однако по свету ее глаз, сиявших от предвкушения чудес, я знал, что она не лгала. Празднество Свиньи, несмотря на все то, что ей сказал отец, обещало быть чудесным.

Таким оно и было. Этой ночью, почти сразу же после того, как мы начали, я понял, что мне предстоит узнать вкус пищи, которую я никогда ранее не пробовал, и услышать разговоры о незнакомых мне предметах. Действительно, я вскоре узнал кое-что о тайнах пурпура, содержащегося в улитке, а также о том, как вкладывать письмо в руку мертвеца; намекнули и о достоинствах каннибализма. И еще многое. И снова еще многое.

По мере того как обед продолжался и в мой желудок отправлялось одно странное блюдо за другим, мои чувства проносились сквозь ароматные языки пламени, и огонь охватил мои мысли. То, что сказала мне мать относительно часа моего зачатия, вполне могло стать зерном, прораставшим в тиши моего сердца. Мои щеки стали красными, разговор моих родителей — кого я должен был считать отцом: Мененхетета или Нефхепохема? — извивался в моем животе, подобно перегревшимся на солнце змеям, и я чувствовал то дикое веселье, свойственное лишь детству, когда каждое мгновение может принести новое неожиданное удовольствие или так же легко обернуться несчастьем. Поскольку я не мог разразиться таким оглушительным криком, как мне хотелось бы, это подавляемое желание бродило во мне волнами лихорадки, и моменты, когда я почти не притрагивался к еде, сменялись трепетом, когда я пытался прийти в себя, собрав свои чувства, при каждом новом оттенке вкуса увлекавшие мои мысли в другом направлении.

Мы полулежали у низкого стола из черного дерева, на котором стояли золотые блюда настолько тонкие, что они весили меньше, чем белоснежные алебастровые чаши моей матери, а комната пылала, как лес в огне, освещенная таким количеством больших свечей, что посреди ночи у нас возникало чувство присутствия солнца; тем временем мы находились в покое, стены которого были украшены деревянной обшивкой с рисунком волокна, напоминавшим шкуру леопарда, и я заметил, что Фараон сменил Свое одеяние на другое, из белого полотна в складках, оставлявшее Его грудь открытой и закрывавшее лишь одно Его плечо. Украшений на Нем было меньше, чем на любом из нас; собственно, на Нем их вообще не было, за исключением бычьего хвоста, прикрепленного сзади к Его юбке. Время от времени, он ловил его и сжимал в руке, чтобы постучать кончиком хвоста по столу, как бы показывая тем самым Свой живой интерес, вызванный каким-то высказыванием моей матери или Мененхетета, а один раз, развеселившись, в большом возбуждении, с которым Он это делал, ударил им по столу несколько раз и с возгласом отбросил его назад — поскольку, похоже, приступ лихорадочного смеха охватил Его с не меньшей силой, чем меня, — и ухитрился попасть хвостом быка прямо в центр большого опахала из перьев страуса, стоявшего на подставке за Его спиной, и оно покачнулось и упало бы, если бы его не подхватил слуга.