Самый высокопоставленный перебежчик со времен войны, Петров предоставил огромный объем информации о шифровальщиках и агентурных сетях, а также имена шестисот агентов КГБ, состоящих на дипломатической службе по всему миру. Он предъявил первые твердые доказательства того, что Берджесс и Маклин действительно находятся в Советском Союзе (до сих пор это оставалось неподтвержденным предположением) и живут в Куйбышеве. Но еще больший эффект произвело сообщение Петрова, что о необходимости бежать их предупредил другой британский чиновник, некто третий. В Уайтхолле, на Флит-стрит и в прочих подобных местах личность этого призрачного Третьего стала объектом слухов, намеков и некоторых вполне обоснованных гипотез.

Узнав о побеге Петрова, Филби взволнованно ждал, когда Скардон снова появится на его пороге, на сей раз в сопровождении полиции и с ордером на арест. Шли недели, а в дверь к Филби никто не стучался, и он пришел к справедливому выводу, что перебежчик не назвал его имени. Однако его преследовала «тревога, что Петров мог сообщить какую-то важную информацию, которой я еще не знал» и которая могла быть использована, чтобы подловить его, если снова станут допрашивать.

Дик Уайт, давний антагонист Филби, затевал как раз такую ловушку — теперь он стал генеральным директором МИ-5. Гай Лидделл ожидал, что эта должность достанется ему, однако его дружеские связи непоправимо испортили ему репутацию. МИ-6 даже намекала, что Лидделл и сам мог быть советским шпионом-геем, подчеркивая, что он «расстался с женой, отличался некоторым гомосексуальным флером и во время войны был близким другом Берджесса, Филби и Бланта». Горько разочарованный, Лидделл сердечно поздравил Уайта с назначением и ушел в отставку.

Усмотрев в побеге Петрова возможностью избавиться от Филби раз и навсегда, Уайт настоятельно просил министра иностранных дел Энтони Идена предать огласке откровения насчет Третьего: «Это подорвет положение Филби. Это лишит его уверенности. Мы выманим его на новый разговор и снова попытаемся добиться признания». Иден отказался, отчасти потому, что сэр Джон Синклер из МИ-6 настаивал: Уайт «развязал вендетту против Филби, и лучше ее игнорировать». Распри между МИ-5 и МИ-6 были все такими же яростными и по-прежнему наносили ущерб общему делу.

Филби не мог об этом знать, но советские кураторы наблюдали за ним с тревогой. В отчете, составленным британским отделом КГБ, сообщалось: агент Стэнли «отчаянно нуждается в деньгах» и сильно пьет. Юрий Модин попросил у Москвы инструкций, напомнив, что Филби «оказал нам неоценимые услуги [и], возможно, еще понадобится в будущем». Центр приказал выдать Филби «большую сумму денег» и заверить, что Советский Союз его не оставит. КГБ руководствовался не соображениями щедрости или преданности, а чистым прагматизмом: пьяный, нуждающийся агент — обуза, ведь он может расколоться, или его придется вызволять. В Москве надеялись, что солидная сумма наличными поддержит его на плаву — и удержит на месте. Но, как нередко случалось с распоряжениями Москвы, отдать приказ было куда легче, чем собственно передать деньги, поскольку за Филби все еще следили. Более того, Модину строго-настрого наказали не выходить на связь с Филби напрямую; ему предписывалось передать деньги прямо под носом у МИ-5, избегая при этом личной встречи. Офицеру КГБ удалось вывезти из Англии Берджесса и Маклина, а вот оставить там Филби оказалось задачей посложнее.

Вечером шестнадцатого июня 1954 года профессор Энтони Блант, бывший сотрудник МИ-5, советский шпион и видный историк искусства, готовился выступить с лекцией в Институте искусства Курто, где он был директором. Темой была арка Гальена, римская триумфальная арка, которой грозило разрушение, поскольку на ее месте собирались построить современный жилой комплекс. Аудитория состояла из любителей классики, студентов художественных факультетов и образованных людей, прочитавших о лекции в «Таймс» и желавших поддержать стоящее дело, защитить классическое наследие Рима. В первом ряду, прямо напротив кафедры, сидел коренастый светоловолосый молодой человек, представившийся в книге посещений как некто Грингласс из Норвегии.

С выражением ученой сосредоточенности на длинном, дряблом лице, Блант раздавал фотографии несчастной арки, прежде чем ринуться в атаку на «подлые итальянские власти», считавшие, что им это сойдет с рук. Под конец раздались аплодисменты, и громче всех хлопал Грингласс, который никогда не был в Италии, ничего не знал о классической архитектуре и плевать хотел на римские арки, пусть их хоть все снесут бульдозерами и зальют бетоном. После лекции профессора Бланта обступила, как часто бывало, стайка пылающих энтузиазмом дородных дам, жаждущих поговорить об искусстве и «наперебой демонстрирующих свои познания». Грингласс какое-то время маячил на заднем плане, а потом внезапно рванул сквозь толпу, двинув одну из почитательниц профессора локтем по ребрам, и сунул открытку с репродукцией ренессансной картины Бланту в руку. «Извините меня, — произнес неотесанный норвежец, — вы не знаете, где я могу найти эту картину?»

Любительницы искусства обдали норвежца холодом; Блант перевернул открытку. На обратной стороне было написано: «Завтра. 8 вечера. Ангел». Блант сразу же узнал характерный почерк Гай Берджесса.

Энтони наградил норвежца «долгим пристальным взглядом» и узнал в нем Юрия Модина, советского куратора, которого последний раз видел в 1951 году, как раз перед побегом Берджесса и Маклина. Потом снова посмотрел на открытку и надпись на ней. «Да, — сказал он. — Да. Да».

Следующим вечером Блант и Модин встретились в пабе «Ангел» в Ислингтоне рядом с Каледониан-роуд — эту ничем не примечательную рюмочную они использовали для тайных встреч в прошлом. Сначала обсудили положение самого Бланта — его вызывали на разговор в МИ-5, но пока что, кажется, не считали подозреваемым, — а потом перешли к Филби. Блант сообщил, что его коллега-шпион в неважной форме, у него ни работы, ни денег и его уже подвергли нескольким враждебным допросам в МИ-5. Модин попросил Бланта передать Филби немного денег. Неохотно — поскольку он давным-давно оставил шпионаж, чтобы опекать римские арки, — Блант согласился.

Несколько дней спустя Филби на машине приехал из Кроуборо в Тонбридж и купил билет на первый же поезд до Лондона. Он сел на поезд только тогда, когда все остальные пассажиры уже зашли в вагоны и платформа опустела. В Воксхолле он сел на метро до «Тоттенхэм-Корт-роуд», где купил длинный плащ и шляпу. Примерно час Ким бродил по округе, заглядывая в витрины магазинов, чтобы удостовериться в отсутствии слежки, потом выпил в баре, а затем купил билет в кино. Сел он в последний ряд. Примерно на середине фильма вышел. Похоже, никто за ним не следовал. Однако он еще два часа разгуливал без всякой цели, потом сел в автобус, затем вышел из него. К вечеру он был в северном Лондоне. «Я был практически уверен, что за мной не следят».

На закате три шпиона сошлись на небольшой площади рядом с Каледониан-сквер. По-видимому, Модин, следуя указаниям, в ту ночь не вступил в прямой контакт с Кимом и общался только с Блантом, передавая ему пакет, тогда как Филби держался на расстоянии, готовый пуститься в бегство. Как мелодраматично вспоминал Модин, «темный силуэт следовал за нами на некотором расстоянии по тропе, обрамленной деревьями; плотная, четырехугольная фигура, закутанная в плащ». Филби вернулся в Кроуборо с пятью тысячами фунтов наличными, «в приподнятом настроении», радуясь возобновлению связи с советской разведкой после четырехлетнего перерыва. Модин также заверил его через Бланта, что перебежчик Петров «ничего не знал о его карьере советского агента». Передача, состоявшаяся в темном лондонском парке, изменила как финансовое положение Филби, так и его душевное состояние: «Я больше не был одинок».