Я посмотрела на смятое старое пуховое одеяло. Оно было из «Хабитат» на Тоттенем Корт-роуд, мы с ней купили его в одно воскресенье на распродаже, ужасно довольные этой покупкой. На нем были красные, розовые, синие и зеленые асимметричные узоры, и оно было экзотически новым и модным предметом в нашем доме в течение многих лет. Я не заметила – я, очевидно, редко бывала в спальне моих родителей, – как оно износилось, красный выцвел до цвета лосося, один угол потрепался и порвался.

– Мама? – сказала я, стараясь не выдать отчаяние.

Она слегка пожала плечами, словно не хотела полностью игнорировать меня, и поставила чай рядом с кроватью. Но потом продолжила читать свою книгу.

Я положила руки на бедра и прикусила губу.

– Мама? Ты меня слушаешь? Мама?

Она не отреагировала, и вдруг что-то щелкнуло во мне, как резинка. Я вырвала книгу у нее из рук и бросила на пол.

– Посмотри на меня! – Я схватила ее лицо руками, пальцами сжав ее нежную розово-белую кожу, и уставилась на нее, оскалив зубы, тяжело дыша, раздувая ноздри. Она встретила мой взгляд, ее зеленые глаза были пустыми – никакого выражения. Я навалилась на нее и крепче сжала, ее голова дернулась.

Я была в ужасе, когда делала это, какая-то часть меня прижалась к стене, наблюдая за этой сценой на расстоянии. Но я не могла остановиться, проснулась другая часть меня, которая ничего не говорила годами, не задавала вопросов, старалась быть доброй, притворялась, что все всегда в порядке, улыбалась, когда ей было грустно.

– Я задала тебе вопрос, мама. – Мое дыхание было горячим, тяжелым. – Я задала тебе чертов вопрос.

Мы обе замерли, я сидела на ней, как какой-то зверь, она в пижаме, ее голова молча повернулась ко мне. Она даже не отреагировала.

Я подумала, что могу ударить ее. Или задушить. Я никогда не чувствовал такой ярости; надеюсь, что никогда больше не почувствую. Она протянула руку и положила ее на мою, которая сжимала ей шею, и моя хватка мгновенно ослабла.

Затем, довольно тихо, она сказала:

– Я услышала тебя. Не могла бы ты оставить меня в покое? – Она взяла чашку чая, сделала глоток и уставилась в пустоту.

Уже дрожа, я поднялась с кровати, взяла ее книгу и отдала ей.

– Мам… – Я моргнула и вытерла лицо. Невозможно знать, как себя вести, как реагировать, когда кто-то просто блокирует тебя на каждом шагу. Поэтому я сказала: – Я… не знаю, что тебе сказать. Я так много хочу спросить у тебя.

Но она просто открыла «Талантливого мистера Рипли», как будто меня там не было.

– Завтра я уезжаю с отцом, – сказала я, уставившись на нее. – Я уеду на ночь, может быть, на две. Я говорю тебе, чтобы ты знала, где я. Когда я вернусь, я перееду отсюда. Сестра Элизабет уезжает на два месяца, и я могу пожить там, пока не найду что-нибудь еще. – Я повернулась к двери, слезы текли по моим щекам. – Ну, пока.

Я услышала шелест простыней, что-то зашевелилось, когда я закрыла дверь с легким стуком, но мне, наверное, послышалось. Спускаясь вниз по лестнице, я в ярости пнула журналы и поскользнулась на одном, приземлившись на пол, больно ударившись. Мамин бардак приводил к тому, что даже обычно спокойная миссис Полл иногда выходила из себя. «Дилайла, дорогая, кто-нибудь однажды сломает себе шею», – как-то воскликнула она, проскакав вниз через три ступеньки над кипой «Прайвит Айз».

Я посмотрела на себя в зеркало в холле. Мои влажные ресницы размазали тушь над глазами, лицо полыхало. Я положила руки на свои горячие щеки, глядя на себя. Мне хотелось уехать прямо сейчас, быть далеко отсюда, на дороге в Кипсейк со своим отцом.

Я пошла на работу и попыталась сконцентрироваться на последнем деле Брайана: суде по наследству с участием одинокого старика, который все оставил своему помощнику по уходу на дому и чья семья оспаривала условия завещания – что, в свою очередь, было обыденным и ужасно печальным. Когда Сью попросила, я пошла с ней на рабочую кухню для «приватного чата» и сказала, что помогу ей спланировать предстоящее празднество в честь ребенка Бекки. Я выслушала беспокойства Сью по поводу плохих жалюзи, которые ее дочь Ли выбрала для своей новой консерватории, и рассказ о том, как весело они выбирали подушки. Я даже вспомнила о встрече Брайана в двенадцать тридцать и спасла его от непростого телефонного звонка. Это было то, что мне было нужно, – всецело сосредоточиться на чем-то другом, лишь бы не думать о своем разбитом сердце. Лицо моей мамы, мои руки, вцепившиеся в нее, моя всепоглощающая ярость за то, что она лгала мне и все время отсутствовала, тогда и сейчас, плюс тот факт, что – на самом деле – ее это вообще не волновало.

В обед я отправилась в Лондонскую библиотеку. Я поднималась по задней лестнице к секции бабочек, когда услышала голос.

– Нина? – прошипел кто-то из ближайшего темного уголка.

Я обернулась, и там был мой отец.

Странно было то, что я почти ожидала найти его здесь. Тем не менее я сказала:

– О боже мой!

Он поцеловал меня с широкой улыбкой на лице.

– Какой приятный сюрприз – хотя, конечно, как так получилось! Итак, ты сюда часто ходишь, да?

– Почти каждый свой обед. – Я нахмурилась, скрестив руки на груди, и сердце заколотилось при виде его, и вдруг мне захотелось расплакаться, и я поняла, что хочу обнять его, всхлипывая на груди, рассказать ему обо всем. Я сглотнула, сморщилась от ощущения покалывания в носу. – Мне здесь нравится.

– Это совершенно замечательно. – Он выглядел таким довольным, что это было почти трогательно.

– Ну, ты мне это подарил, – сказала я.

– Да, да… – Он остановился. – Что это?

– Абонемент. Пожизненное членство в библиотеке.

– Ох. – Он выглядел довольно озадаченным. – Неужели я?

– Да, ты купил его перед тем, как уехать. В мой шестнадцатый день рождения сотрудники библиотеки написали, чтобы сообщить мне, что я могу начать им пользоваться, и это благодаря тебе. – Я улыбнулась. – Разве ты не помнишь?

– Ох. – В его глазах было странное выражение, а затем он сказал: – Я много чего не помню. Конечно, конечно. Это замечательное место. И вот мы здесь.

Он собрал стопку книг и зажал их под мышкой.

– Такой прекрасный день. Пойдем посидим на площади? У меня есть пара бутербродов. Можем устроить что-то вроде пикника.

– Конечно, – сказала я и счастливо улыбнулась ему.

Снаружи на площади Святого Джеймса он разложил газету, затем куртку и жестом предложил мне сесть.

Я запротестовала.

– Я в порядке. Ты садись. Не хочу портить твою куртку.

– Чепуха! – сказал он. – Я привык сидеть на траве. Большинство моих студенческих лет я провел на мокрой траве, мы все время что-то обсуждали или что-то курили. – Он снова сделал жест.