крепко увязалось с Семеном. Так что она даже вздохнула облегченно, хотя Семена было жаль.

– Но смерть хорошая, всем бы такую, – сказала она вслух.

– Ну ты даешь! – возмутилась Лидия. – Ты знаешь, сколько стоит эта дача, которую он тебе подарил?

– А я ему отдала восемь лет жизни! – воскликнула Верка. – Это мало?

– Ты ведь говоришь, что это тебе было в радость! А он вообще не обязан был ничего завещать.

Мать лишь удивленно моргала на эти слова.

Она могла бы объяснить дочери, что неисправимое никогда ее не тревожит. Что Семен, всегда так завидовавший ее способности видеть сны, теперь избавлен от своего ужасного недуга. И что он теперь не только видит сны, разнообразные, цветные и до неправдоподобия реальные, он еще видит мать, гуляющую по этим снам с молодым автослесарем под правую ручку и с Семеновым отцом-профессором – под левую. И что все хорошо устроилось, как только и может устроиться жизнь после смерти. И что сама-то Верка умерла от голода в первый год жизни, когда ее бросила в степи родная мать – беленькая худенькая женщина, изнасилованная в подсобке проезжим начальником-дагестанцем.

Но не умерла же?

Это был редкий приступ говорливости у Верки, но она подавила его глотательным движением – только закашлялась. Может, оно и к лучшему. Верка всегда верила в чудеса, а ее дочь никогда в них не верила. Верка всегда знала, чего хочет, а Лидия никогда этого не знала.

У Верки появилось предчувствие, что их ожидает какое-то большое испытание на веру и хотение – их обеих – но с базы позвонили. Сломалась дорогущая холодильная машина, и бананы оказались под угрозой.

Шел восемьдесят девятый год, бананы были на вес золота.

25

Господи, как надоело!

Как надоело считать деньги, которых вечно не хватает, латать квартиру, красить распадающиеся рамы, скрепляя краской чешуйки предыдущих латаний, тереть плитку в ванной и швы, черные от плесени…

Боже мой! Одна-единственная жизнь, может, надо было вылезти из кожи, но прожить в ней самое лучшее?

Какая дура! Все будто на черновик писала…

Она сидит на краю ванной – в красных распаренных руках губка, в красном носу хлорка – она плачет навзрыд.

Так поплакать можно, когда матери нет дома. А матери теперь вечерами нет дома. Она куда-то уходит с загадочным видом и душится последними капельками с донышка последнего флакона, подаренного ей аварцами. Теми самыми.

От благодарных грузчиков. Директору на Восьмое марта.

«Опиум».

Прими, тетя, и забудься. Пока мы оформляем базу на себя.

Неделю назад вот какой у них был разговор, это из-за него Лидия плачет в ванной каждый вечер.

– Доча, как твое расследование?

– Какое?

– Ну, с теорией выигрыша?

– Никак. Нашего редактора уволили, а новый меня не вызывает. Если новый скажет писать, я допишу, а так: зачем стараться?

– Так интересно же.

– Ничего интересного. Обычные жулики. Секта.

– Вот бы дом Семена продать и сходить на лекции! – мечтательно говорит мать.

– Дом?

– Дом бы, говорю, продать, и на лекции сходить.

– Дом, который нас кормит? – уточняет Лидия.

– Ой, да что там кормит! Пять тысяч в месяц. Смешные деньги!

(Грудь распирает горячим пузырем страха).

– За тридцать я пашу каждый день.

– Это тоже немного, – мать неодобрительно собирает губы.

– Сейчас такие зарплаты.

– Не у всех, Лида.

– А у тебя какая, если не секрет?

– Я пенсионерка. А до пенсии я получала достаточно. У тебя была отдельная комната, отдых на море и все такое. Надо было идти в торговлю. Ты выбрала журналистику…

– Я не хотела в торговлю.

– … ты выбрала журналистику, а теперь жалуешься, что у тебя маленькая зарплата…

– Я не жалуюсь, это ты жалуешься.

– … я ведь говорила, что журналистика – это баловство…

– Я не жалуюсь, это ты жалуешься.

– … и этот дом, между прочим, я могу продать, это мое наследство. Продать, и сделать с деньгами все, что захочу…

(Пузырь лопается в горле, и Лидия говорит что-то вроде: «Пух»).

– …И даже потратить их на теорию выигрыша.

– Мама, – говорит Лидия. – Ты, действительно, можешь делать с домом, что хочешь. Единственно, мне стыдно перед людьми. Я сдавала на год.

– Нашла перед кем стыдиться! Они снимают академическую дачу за копейки!

– Других желающих не было. Дом далеко, годится только для выходных. Он очень старый. Там мебель пятидесятых годов.

– Там картины!

– Репродукции Шишкина и Левитана.

– Нет, я помню, была и картина маслом.

– Ты имеешь в виду Ленина в парке?

– Да-да, точно. Ленина.

Лидия вздыхает.

– Делай, что хочешь.

И вот уже несколько вечеров матери нет дома. Она уходит часов в пять, надушенная «Опиумом», а на все расспросы таинственно отвечает: «Грядут перемены, Лидуся! Твоя старая мать еще ого-го! Есть еще порох в пороховницах!» Она надевает на шею газовый платочек, волосы она подкрасила и начесала – получилась полупрозрачная башенка, похожая на стакан разбавленной кока-колы. Возвращается она в девять, от нее исходит странный запах. Вчера, когда мать заснула, Лидия долго внюхивалась в ее плащ. Только через несколько минут она поняла, что пахнет индийскими благовониями.

Почему-то это ее сильно напугало.

За завтраком она спросила:

– Почему от тебя пахнет индийскими благовониями?

Мать загадочно повела глазами.

– Нет, ну я серьезно. Ты не вступила в общество кришнаитов?

– У меня роман с индусом… С раджей…

– Мама!

– Нас ждут перемены! Будем жить во дворце.

– Мама!

– Да я шучу, Лидусь. Но только насчет раджи. В остальном все правда: нас ждут невероятные перемены!

Куда она ходит по вечерам?

У Лидии много своих проблем. Контракт заканчивается. Скорее всего, его не продлят. Несколько человек уже уволены. Новый главный посматривает на Лидию на летучках, но ничего не говорит, даже не здоровается, когда встречает в коридоре.

Он вызывает ее ровно за месяц до окончания контракта. К этому моменту она уже вовсю бродит по собеседованиям, но издания лопаются, как пузыри. И не такие журналисты, как она, сидят без работы. Неудачный момент, Лидия…

– Здравствуйте, – говорит новый главный.

Сесть он не предложил, и она стоит перед ним, своим ровесником, как школьница перед директором. Хам.

– У вас через месяц заканчивается контракт… Вы, наверное, знаете, что у нас сейчас трудности?

Лидия кивает. Ноги у нее дрожат.

Он некоторое время молчит, смотрит куда-то вбок со скучающим видом, он ждет, что Лидия скажет: «Вы меня увольняете? Я все понимаю», но Лидия опытная. Она тоже молчит.

Не дождавшись, он становится еще более угрюмым.

– Ну, что я могу предложить?.. Я ведь понимаю, что всем трудно, но я не могу