Э. смотрит на зеленовато-серый металл, на застывшие в металле мускулы, твердые, беспощадные, на потеки от слез. Теперь она отчетливо видит и мужчину, и женщину, и ребенка, — целая семья на чьей-то ладони: да, я понимаю, что здесь сказано.

Да.

Время — 1.45.

Время — 1.45.

Она стоит замерев и смотрит на статую. Взгляд ее медленно, очень медленно передвигается вдоль огромных рук фигуры на маленьких мужчину и женщину в ее ладони, и потом очень медленно назад, назад — к солнцу в шипах и его острым золотым лучам, и снова медленно — назад, и наконец останавливается в центре: да, я понимаю.

Сейчас 1.45.

Она стоит не шевелясь.

Прямо, твердо, несгибаемо — хребет у нее как стальной.

На коже — следы слез, постепенно приобретшие зеленовато-серый оттенок. Идеально застывшие. Да. Ей сейчас так хорошо, она так счастлива. Да, да, все приходит к покою, идеал — это покой навсегда.

1.45.

Остановились.

Навсегда.

1.45.

Стоят. Она замерла.

«Миссис Хоу?» — может кто-то сказать. Чей-то незнакомый голос, и чья-то незнакомая рука нерешительно тронет ее за локоть — «Миссис Хоу?» Но если она и услышит, то не ответит, даже не взглянет на него. Никакой человеческий голос до нее не дойдет.

Я — юрист. И потому причастен злу.

Франц Кафка

1

Восемнадцатое января 1953 года. Ровно в семь утра в богатом северо-западном районе Детройта человек по имени Нил Стелин проснулся, вылез из постели и отправился принимать душ, бриться и одеваться, тщательно готовясь к своему смертному часу, которому предстояло пробить в семь сорок пять. Он словно чувствовал, что должен спешить, и, не в силах ждать, пока отпотеет зеркало в ванной, нетерпеливо протер его ладонью, после чего на нем осталось мутное пятно.

В это же время человек по имени Джозеф Моррисси то ли спал, то ли нет в своей машине, которая с четырех часов утра стояла возле супермаркета на Ливернойс-авеню. Моррисси не помнил, спал он или нет, а потому и не мог сказать, проснулся он или не просыпался, и вообще который был час; он не принимал душа, и не брился, и даже не одернул на себе смятую одежду; единственное, что он сделал, чтобы привести себя в порядок перед предстоящим событием, — это несколько секунд нервно скреб рубашку ногтями — какие-то сухие пятна, что-то жесткое, похожее на следы рвоты, но он не помнил, чтобы ему было нехорошо. Когда? Эта тайна так и осталась невыясненной. Он не обнаружил на запястье своих часов, да и поблизости их нигде не было — наверно, украли. Судя по всему, было раннее утро. Он проверил карманы — здесь ли бумажник; оказалось, что здесь, и это приятно удивило его. Револьвер лежал рядом, на сиденье, накрытый скатанным плащом.

Стелин, сорокавосьмилетний строитель-подрядчик, виолончелист-любитель, активный член Лиги по планированию Северо-Западного Детройта, старший сын филантропа Макса Стелина, оставивший после себя жену и сыновей Марка и Роберта, поспешно сбежал виз в красивый овальный холл своего дома, где он только что выложил пол дюпоновским мрамором, — пиджак его висел на одном плече, седеющие волосы были еще влажны, и он хотел есть. Этим утром у Стелина было мало времени — он лишь бросил взгляд вокруг, наслаждаясь красотой своего дома, который он приобрел несколько лет тому назад на захудалой распродаже недвижимости меньше чем за 70 ООО долларов; теперь, в 1953 году, дом стоил, наверное, 120 000. Но продавать его Стелин не собирался. Он задумал перестроить дом, снести некоторые стены, сделать двухсветную гостиную, добавить вторую террасу и бассейн.

Дом этот принадлежал раньше семейству Квантов и стоял под номером 778 на Фейруэй-драйв, за полем для гольфа Детройтского гольф-клуба. Соседями Стелина справа были И. Дж. Трейвены, слева — Т. Р. Уинднейглы. Его отец, Макс Стелин, ныне покойный, жил в огромном георгианском особняке на другом конце Фейруэй-драйв, недалеко от Дороги Седьмой мили. Стелин вырос здесь и говорил, что никогда отсюда не уедет, не поддастся панике и не переселится, а проведет остаток жизни в Детройте, городе, который он так любит. По свидетельству его жены, Стелин в то утро выглядел вполне нормально, ничем не был озабочен — разве что спешил на работу… он уже какое-то время — в течение нескольких недель — не упоминал о Джозефе Моррисси; в семь двадцать пять он звонил по телефону, а миссис Стелин, в халате, открывала на кухне холодильник: «я как раз доставала апельсиновый сок — Нил всю жизнь каждое утро пил апельсиновый сок…»

Джозеф Моррисси попытался завести машину, однако батарея, видимо, села. Он изо всех сил, но молча, со злостью крутанул баранку и, вцепившись в нее обеими руками, дернул на себя, точно хотел отодрать. Затем перегнулся вправо и резким движением разбил боковое стекло — наверное, он почувствовал боль, но в памяти у него это не сохранилось. Частично выбитое стекло и трещины, паутиной разбежавшиеся по оставшемуся куску, будут позже сфотографированы.

Моррисси сунул револьвер в карман и зашагал по Ливернойс-авеню, этой отвратительной улице, вобрав от холода голову в плечи и хлопая незастегнутыми ботами, а к тому времени, когда он добрался до Дороги Шестой мили, он уже забыл и про свою машину, и про свой припадок раздражения, когда она не завелась: он стал согреваться. Я тогда быстро согрелся на ходу. Выйдя на Дорогу Шестой мили, он повернул на восток и несколько кварталов снова шагал против ветра, а ветер, видимо, переменился, и теперь в лицо Моррисси летели крупинки снега со льдом, но это не вынудило меня сбавить шаг — ничто не могло бы заставить меня сбавить шаг. Ранним утром на улицах машины встречались лишь изредка. Под ногами хрустел лед. Детройтский университет в этот час еще пустовал, на стоянках не было машин, лишь в общежитии светились отдельные огни. Возле Моррисси останавливались автобусы, люди поспешно входили в них, словно стремились увлечь его за собою, заставить сесть в автобус, который умчал бы его прочь — куда угодно, лишь бы увести от цели; но он не обращал ни на что внимания и только ускорял шаг. Понимаете — ну разве что разряд в миллион вольт заставил бы меня замедлить шаг. Пусть доктора обследуют мое сердце — они вам скажут.

Когда он переходил через Оук-драйв, его чуть не сбила машина, но он не пострадал, а лишь обернулся, чтобы посмотреть на водителя, но того и след простыл… Он заспешил дальше и забыл о случившемся. За рулем этой машины сидел врач-терапевт по имени Мэгайр, направлявшийся в центр города, в свой кабинет: «Какой-то человек, то ли пьяный, то ли наркоман, то ли чем-то крайне взволнованный, прошел прямо перед моей машиной; я изо всей силы нажал на тормоза, а он, казалось, даже не понял, что его чуть не сшибло, — продолжал идти пошатывающейся походкой, как-то странно прижав руки к бокам…»

Моррисси подошел к дому Стелина сзади — пересек чью-то чужую лужайку, перелез через чью-то низкую каменную ограду. Поле для гольфа тонуло в белой мгле — метель кружила над ним мелкие острые снежинки. Но Моррисси знал дорогу. Я точно видел впереди, на снегу, следы моих ног. Никто другой не увидел бы их. А я видел, и они вели прямо к дому Нила Стелина. А потом, когда я увидел дом… мозг у меня отключился. Совсем отключился. Точно снегом его запорошило и от этого крутящегося снега мозг перестал работать…