Пташка в конце концов примиряется со своей несчастной судьбою, то есть со мной. Она возвращается к птенцам и кормит их до тех пор, пока они не покидают гнездовую клетку. Гнездо я из нее забрал сразу же, как только те оказались на полу. На этот раз Пташка больше не проявляет желания свить еще одно гнездышко. Она занята тем, что летает по всему вольеру.

Как только все птенцы начинают кормиться самостоятельно, я забираю из вольера и Пташку, и гнездовую клетку. И снова подселяю Альфонсо к молодежи. Мне хочется, чтобы Пташка отдохнула как следует. Когда я дома, я позволяю ей полетать по комнате. Как в добрые старые времена. Спит она снова в клетке, что стоит на полке над моей кроватью.

Мы с Элом подрабатываем отловом собак, и я получаю достаточно денег, чтобы заплатить за корм. А все свободное время наблюдаю за канарейками. Пытаюсь догадаться, что следует делать дальше.

Когда я прихожу на новую встречу с доктором Вайсом, то нюхом чувствую, что он собирается меня провести. И я решаю, что не скажу ему ничего; во всяком случае, не скажу ему ничего о Пташке. Мне не хочется, чтобы он узнал, что Птаха сам ел ложкой или о том, что он вставал и ходил. Уверен, Птахе не дождаться от Вайса ничего хорошего. Только бы мне здесь задержаться подольше — может, тогда у Пташки дело пойдет на лад.

Мы отдаем друг другу честь, он откидывается назад, скрещивает руки на своем жирном брюхе и улыбается. Перед ним на столе лежит раскрытая папка. Кстати, рядом лежит еще одна. Готов спорить, это моя история болезни, присланная из Дикса. Он явно что-то задумал. Ну что же, придется играть не с листа, а на слух. Пытаюсь привести себя в хорошее настроение, как полагается сицилийцу. Представляю себе, что мы сидим в кафе, где-нибудь в Камбрии, и на нас льются потоки солнечного света. Вайс — это глава клана, живущего по другую сторону холмов.

— Ну, сержант, как у нас все прошло вчера?

— Прекрасно, сэр. Я говорил с вашим пациентом о том, как мы иногда зимой ходили кататься на коньках. Думаю, он слушал меня, сэр. Во всяком случае, мне так кажется.

— Что заставляет вас думать, что он вас слушал, сержант?

— То, как он при этом сидел, сэр. Похоже, он смотрел на меня.

А вот здесь мне нужно быть поосторожнее. В любом случае мне бы не хотелось, чтобы Вайс засел в Пташкиной палате. Птаха точно решит, что я играю против него. Так что надо бы подать немного назад.

— Как поживает ваша челюсть, сержант? У меня тут ваша история болезни. Вы, кажется, получили довольно серьезное ранение. Сколько времени осталось до очередной назначенной вам операции?

Сегодня он явно разыгрывает из себя психиатра. Заботится обо мне, как о родном. Явно что-то затевает.

— Хорошо поживает, сэр. На следующей неделе мне все доделают. Последние штрихи, а потом пройдутся лачком.

Вайс наклоняется вперед и тянет к себе мою папку. Открывает ее. Это действительно моя история болезни, я даже вижу свое имя.

— Сержант, не могли бы вы рассказать поподробнее о том военном трибунале, который вас судил в Форт-Камберленде? Что там, собственно, произошло?

— Не понимаю, какое это отношение имеет к вашему пациенту, сэр. Все это случилось так давно.

— Позвольте судить об этом мне, сержант.

Вот сукин сын!

— Ну хорошо, сэр. Если, как вы считаете, это может помочь, расскажу все, что сумею припомнить.

Нет, нужно как-то спасать Пташку от этого говнюка. Сидит передо мной, понимаете ли, и улыбается поверх скрещенных рук. Я улыбаюсь ему в ответ настоящей сицилийской улыбкой — улыбкой южанина, которая говорит: «И ты, и я знаем, что все это чушь, не стоящая выеденного яйца, так что давай поскорее с этим покончим».

Он откидывается на спинку кресла, делает тяжкий вздох, и, пока он берет со стола желтый карандаш, его глаза за стеклами очков прикрываются веками. Он ставит карандаш на кончик, поглаживая его пальцами, так что они все время скользят вниз по карандашу, затем переворачивает карандаш, ставит его на резинку и продолжает опять водить по нему пальцами. Словно обтесывает его. Я не хочу говорить ему о Камберленде, мне бы как-нибудь увильнуть, но, видимо, не получится. Боже мой, Пташка, мой мальчик, ну и нахлебаюсь же я тут дерьма ради тебя.

— Видите ли, сэр, я служил в национальной гвардии штата Пенсильвания, и в декабре меня послали в Форт-Камберленд для формального призыва и курса начальной военной подготовки, чтобы перейти в федеральную армию.

Мне даже пришлось показывать этим придуркам в Камберленде, как нужно пристегивать к портупее ножны штыка. Этим делом у них там заведует какой-то горбатый урод, который весь день сидит в учебном классе и квасит напропалую. Черт побери, рождается у меня мысль, когда я пройду через эту казарму, то стану генералом уже через шесть месяцев.

На третье утро нас поднимают по тревоге и строят в проулке между казарменными строениями. Холодно так, что, когда я сплевываю, плевок замерзает прежде, чем я успеваю растереть его подошвой. Сержант с лейтенантом, нашим замкомвзвода, выходят из двери напротив. После команды «Смирно!» сержант начинает перекличку, якобы чтобы раздать почту. Он выкрикивает и выкрикивает имена новобранцев — только для того, чтобы объявить, что писем для них не пришло, а ноги у меня мерзнут, нос вот-вот отвалится, и руки совсем закоченели даже в перчатках. Затем сержант опять командует: «Смирно!» — и берет слово лейтенант.

— Ладно, ребята. Сейчас отпущу вас в казарму. Жратва в двенадцать ноль-ноль. Но сперва капрал Лумбовский распределит наряды.

Горбатый урод начинает прохаживаться вдоль строя. Подойдя ко мне, он тычет в меня пальцем и говорит:

— На уголь.

Вы не поверите, но я горд, что он выбрал меня. После команды «разойтись» нас остается человек пятнадцать.

Вайс слушает меня, откинувшись на спинку кресла, и улыбается. Сквозь стекла очков видно, что глаза его прикрыты. Я чуть ли не ожидаю, что он вот-вот всхрапнет, хотя знаю, что он вовсе не спит. Интересно, сколько мне предстоит нести перед ним эту чушь, прежде чем удастся заставить его снова поднять веки.

Урод подзывает нас, чтобы мы подошли к нему поближе. Это типичный ублюдок, низкорослый и весь какой-то угловатый, чуть ли не квадратный, очень похож на того Полака из «Челтнема», которого я однажды уделал в финале округа. Причем еще в первом периоде; мерзавец оказался сильным, но совершенно тупым. Я его тогда чуть не придушил. Так и вижу перед собой его покрасневшую глупую рожу. Удерживаю его полунельсоном, словно в тисках, а коленом напираю ему на промежность. Слезы так и катятся по лицу этого дурака. Тем, кто получил наряд на уголь, урод велит на следующее утро явиться к нему в пять ноль-ноль. Всем четверым.

Когда я возвращаюсь в казарму, она выглядит, как будто говно попало в вентилятор. Все покидали свои шмотки на пол и столпились вокруг печки. Я хожу взад и вперед, высоко поднимая ноги; иногда мне приходится прямо-таки протискиваться, а порой даже перепрыгивать через кучи валяющегося там и сям барахла. Мне становится не по себе от мысли, что придется идти в бой с такими чмошниками.