— Эге-ге-е-е, — протянул Ромодановский тоном, от которого у Автонома внутри всё поджалось, и нацепил на нос серебряные очки. — Сего двести восьмого года октября двадцать шестого дня подавал ты, приказной поручик Автоном Зеркалов, чрез меня великому государю челобитную, чтобы сельцо Сагдеево, вотчину помершего Матвея Минина сына Милославского, твоего свойственника, за неоставлением у него потомства, отписать на тебя, Зеркалова, за твою нуждишку и ради государевой службы старания.

Зеркалов сглотнул. Решения по этому вопросу он ждал давно. Заполучить бы Сагдеево — и можно приступать к поискам. Неужто решилось?

Князь, мучитель, задумчиво пожевал ус — будто взвешивал.

— Что ж, рвения ты явил немало. Милославское семя, какое ещё оставалось, подскрёб до донышка. Верно и то, что покойному сагдеевскому владельцу ты шурин. А дочка, которая наследница, без следа пропала, так?

— Сгинула, князь батюшка, — подтвердил Автоном. — Как родитель её от удара помер, напугалась очень, в лес сбежала. А там волки, медведи. Зимой охотники в лесу косточки нашли.

— Ну да, ну да… Косточки… Коли так, оно, конечно. Твоё должно быть Сагдеево.

Лицо поручика утратило обычное выражение хмурой сосредоточенности — просияло. Он пал на колени:

— Фёдор Юрьич! Отслужу! Крови, жизни своей…

Ромодановский, однако, поднял руку: помолчи.

— Тут только вот что… Ныне на рассвете в государевом селе Воздвиженском, что по Троицкой дороге, к приказной избе неведомо кем подброшена отроковица. В бесчувствии, сама укутана в медвежью шкуру, а при отроковице грамотка.

Взял со стола листок серой бумаги, прочёл: «Се благородная княжна Василиса Матвеева дочь Милославская, схищенная татями и невозвратно в сомлении чувств пребывающа». Что скажешь, Автоном?

— Не может того быть! Как это — «невозвратно в сомлении»? С осени? Дозволь на грамотку посмотреть, твоя милость.

— На, смотри.

Зеркалов впился глазами в строчки.

— Тати этак не сумеют. А и приказные тож по-другому буквицы выводят. Дворянской рукой писано!

— Дворяне тоже татями бывают. — Князь-кесарь прихлебнул из ковша, усмешливо разглядывая поручика. — Но проверить надо, верно ль, что отроковица — пропавшая княжна. Её привезли сюда, в телеге лежит. Вот я и подумал, кому как не тебе опознать — она иль не она.

— Где та телега?! — вскричал Автоном Львович. — Неужто я родной племянницы не спознаю! Много ль у меня и родных-то? Лишь сынок да она! Вели, чтоб меня скорей к телеге отвели!

— Отрадно видеть, когда в подчинённых с суровостью к врагам уживается родственное мягкодушие. — Сказано было вроде всерьёз, хотя кто его, сатану старого, разберёт. — Сам тебя отведу. Дело редкое, небывалое.

Они вышли через чёрную дверь на задний двор. Там, возле караульных, стояла телега.

Зеркалов к ней так и бросился. Откинул звериную шкуру, впился глазами в белое детское личико с сомкнутыми, чуть подрагивающими ресничками.

— Василисушка! Племяшенька моя! Сыскалась!

И рукой по глазам, будто слезу смахивает. Сзади князь-кесарь потрепал по плечу.

— Ну то-то. Что сия девчонка — княжна Милославская, уже без тебя установили. Скажу по правде: был ты у меня в подозрении. Не извёл ли племянницу ради наследства? Соврал бы сейчас, тут тебе и конец.

Автоном замахал руками, словно услыхал невообразимое. Губы искривил, захлопал глазами, как положено тяжко обиженному.

— Фё… Фёдор Юрьич! Да я… Да она…

— Молчи. Знаю я вас, бесов. И голова с плеч у тебя полетела бы не за племянницу — за то, что мне посмел набрехать. Запомни это.

Не раз за долгую жизнь проходил Автоном по самому краешку бездны, но, пожалуй, никогда ещё она не разверзалась под его ногами в столь гибельной близости. Хотел ведь отпереться от подброшенки. Чутьё спасло. И ещё воспоминание об усмешливом взгляде начальника.

В письменной каморе князь-кесарь сказал жёстко, но уже без ехидства:

— Не получишь ты имения, Автоном. И впредь ни о чём подобном не проси. За нашу службу богатых наград не жди. Хочешь богатства, ступай в коммерцию. А состоишь при мне — помни моё правило: у кого сила, тому мошна во вред. От богатства государеву слуге одна слабость. И ещё заруби себе на носу: мне служить — честным быть. Не то поди на другую службу, у нас воровать везде привольно.

— Эх, твоя милость, — не дерзко, но с достоинством укорил поручик. — Почти полста лет на свете живу, и в ближних стольниках хаживал, и в воеводах. Умом Бог не обидел, сноровкой тоже, а животишек не нажил. Хотел бы воровать, в золоте бы ходил. Коли нашлась Василисушка, то мне в радость. Не нужно мне её сиротского владения. А прошу я твою княжескую милость вот о чём. Как я есть у отроковицы единственный родственник, дозволь мне её опекать, пока не вырастет и замуж не выйдет. Оно и по закону так надлежало бы. Ей-богу, сам в Сагдееве поселюсь, чтоб рядом с Василисушкой быть!

Сказал — и замер. Ну-ка, что Ромодановский?

Князь-кесарь проницательно прищурился, ухмыльнулся краем рта.

— Ладно, попользуйся. Только гляди, не лихоимствуй, не разори девку. Проверять буду. И ещё. — Фёдор Юрьевич погрозил пальцем. — Коли она помрёт, сельцо пойдёт в казну. Так что обихаживай сироту честно, в наследники не меть.

— Грех тебе, батюшка! Ведь родная кровь!

По нахмуренному лицу начальника было понятно, что думает он уже о другом. Ответ прозвучал рассеянно:

— То-то, что кровь. Знай, какую кровь лить, а какую нет. Ступай, ступай.

Упруго поклонившись, Автоном Львович сбежал по крыльцу, как на крыльях слетел.

Что имение не досталось — пустяк. Главное, ничто теперь не помешает искать золото и Девятный Спас. Хвала Тебе, Господи! Совершилось!

* * *

Василиса проснулась майским утром, когда небо, долгие полгода хранившее сонное молчанье, грянуло первой грозой, заливистой, весёлой и нисколько не грозной. Легкомысленные весенние тучки, будто вспугнутые утята, заполоскали крылышками по голубому пруду. Небо треснуло вдоль, озарилось праздничными фаерверкными вспышками, по земле звонко прокатился дождик, и сразу же закоромыслилась семицветная радуга. Княжна очнулась легко, как после обычного сна.

Рядом с кроватью сидел Петруша. Он показался Василиске осунувшимся. Наверно, плохо спал после вчерашнего. Обидел свою Хлою, теперь кается. Пришёл пораньше, прощенья просить. Словами, конечно, не выскажет, но ей довольно и взгляда. Корить его Василиска и не думала.

— Что, кобыла-то, родила уже? — спросила она.

На Пете был новый кафтанчик, со шнурами. Нарядный. Должно быть, дядя вчера из Москвы привёз. Не рассказав про кобылу, Петруша встал и молча вышел.

Кости отчего-то ломило, не было сил подняться. Девочка шевельнулась, застонала.