взяв нарочито деловой тон, вернулся к разговору о несостоявшейся поездке Бекки в Норвич.

– Кто еще знал, что Бекки не будет дома после Рождества? Не исключено, что преступник рассчитывал на это.

Джиллиан беспомощно развела руками:

– Легче сказать, кто об этом не знал. Во-первых, все в классе Бекки были в курсе. Кое-кто из родителей наверняка. Ну и почти все наши знакомые. Моя подруга Тара. Диана, мать лучшей подруги Бекки Дарси. Соседи тоже. Самсон Сигал знал точно. Много лет подряд Том и я отвозили Бекки в Норвич двадцать шестого декабря, и через два дня она возвращалась. Обычно ее привозил мой отец. Так у нас повелось. Женщины, помогавшие нам по хозяйству в то время, знали об этом тоже. Наши с Томом коллеги по бюро – почти все.

– Понятно. – Филдер кивнул.

– Я тоже знал, – подхватил Джон. – На последней тренировке перед Рождеством мы с детьми беседовали об их планах на каникулы, Бекки мне все рассказала.

– Извините, Джиллиан, – перебил его Филдер, – но я вынужден спросить, известно ли Бекки о ваших отношениях с мистером Бёртоном.

Джиллиан покачала головой.

– Нет, – шепотом ответила она. – По крайней мере, я надеюсь, что она ни о чем не подозревает.

– Полагаю, многие также знали, что Томас Уорд ходит в теннисный клуб по вторникам?

– Да, и об этом тоже знали почти все.

– И ты? – Филдер повернулся к Джону.

– Да. Джиллиан как-то упомянула об этом.

«Ты не настолько глуп, чтобы лгать мне, – мысленно обратился к нему Филдер. – Во всяком случае, не в том, что я могу проверить. Но это не значит, что ты не лжешь в остальном».

Он протянул Джиллиан руку:

– Всего хорошего, миссис Уорд. Вы намерены остаться здесь, в квартире прокурора Кейн?

– Да.

– Было бы хорошо, если б вы… не покидали эту квартиру слишком часто и проявляли чуть больше осторожности в отношении всех.

Филдер хотел добавить, что не доверяет Бёртону и что Джиллиан лучше держаться подальше от любовника, но не мог так откровенно делиться своими подозрениями. Тем более что у него ничего не было против Джона.

– Я буду осторожна, – пообещала Джиллиан, чувствуя, что пальцы стали холодными, как лед. – Вряд ли я куда-нибудь выйду в ближайшее время. Я хочу проводить как можно больше времени с Бекки. Я ей нужна.

– Боюсь, нам еще придется побеседовать с Бекки. Мы будем осторожны. Весьма возможно, что она вспомнит еще что-нибудь касающееся того вечера. Бекки была в шоке и могла неосознанно подавить кое-какие детали… Любая мелочь может иметь значение.

– Конечно, – согласилась Джиллиан.

Она проводила инспектора Филдера до выхода, тщательно заперла дверь, использовав страховочную цепочку, и вернулась в гостиную. Джон присел на корточки и гладил Чака, который ради этого покинул свой наблюдательный пункт на подоконнике.

– Он не доверяет мне, – сказал Джон. – В смысле, детектив-инспектор Филдер. Я никогда ему не нравился, и он рад, что я вляпался.

– На меня он произвел впечатление компетентного и беспристрастного следователя, – возразила Джиллиан. – Филдер не из тех, кто идет на поводу у своих эмоций.

Джон поднялся.

– Думаешь, я мог бы сделать это?

Джиллиан с удивлением посмотрела на него.

– Конечно, нет.

Джон приблизился к ней и несколько смягчил тон:

– Как твои дела? До сих пор у меня не было возможности расспросить об этом, потому что между нами стоял мой дорогой бывший коллега… Ты очень бледна.

Джиллиан старалась держать себя в руках. Прежде всего из-за Бекки, но не только. Она боялась стать жертвой собственных эмоций – ужаса, замешательства, отчаяния или чувства вины. Но нежный голос Джона был тем, перед чем защитный барьер, который Джиллиан возвела вокруг того места в душе, где пульсировала боль, устоять не мог.

Она заплакала – впервые после того, как случилось то, во что невозможно было поверить. И это были не те несколько слезинок, уроненных в подушку минувшей ночью, когда Джиллиан не смела дышать, чтобы Бекки, которая спала рядом, ничего не заметила. На этот раз слезы хлынули потоком, так что Джиллиан задрожала и не отстранилась, когда Джон захотел ее обнять. Она чувствовала его шерстяной свитер на своей щеке, его сердцебиение, дыхание и ритмичное движение груди. Это были надежные, крепкие объятия мужчины, привыкшего в любой ситуации сохранять спокойствие и ни при каких обстоятельствах не позволять себе выйти из равновесия.

Такие объятия несут только утешение. То, что они не помогли, Джиллиан осознала позже, когда отстранилась от Джона и пошла в ванную высморкаться, стереть потекшую косметику и умыться. Джиллиан разглядывала себя в зеркале и ничего не понимала. Почему объятия Джона не растопили ледяную безнадежность внутри? Почему она чувствует себя все такой же одинокой? Наверное, утешения в ее горе быть просто не может. Никакого и нигде…

Джиллиан снова начала плакать.

Часть II

Воскресенье, 3 января 2010 года

1

Особенно тяжело было по воскресеньям. Не то чтобы они чем-то отличались от понедельников или четвергов, но по воскресеньям над городом нависало свинцовое затишье – по крайней мере, над спальным районом в Кройдоне, на юге Лондона, где жила Лайза.

Даже там, где видишь людей, слышишь звуки – верное доказательство того, что ты не одна на этом свете, – ощущаешь мир будто сквозь толстое ватное одеяло, которое обездвиживает, не дает свободы еще теплящимся жизненным силам. Воскресенья – мертвые дни.

Когда-то Лайза читала, что большинство самоубийств происходит в воскресенье, и ни на минуту не усомнилась в достоверности этой информации. В то, что люди предпочитают лишать себя жизни в канун Нового года, она тоже сразу поверила. Рождество в этом отношении ничем не отличается от самых обычных дней, и это понятно. Рождество – тихий праздник, который легко пережить человеку на грани отчаяния. Другое дело – навязчивое новогоднее веселье с хлопающими пробками, фейерверками и грохочущей музыкой. Оно придает любой боли очертания реального кошмара, после чего ее уже не получается ни вытеснить, ни забыть. А потом приходит первое января, с бледно-зимним, режущим глаза светом, и новый год начинается так же мрачно, как закончился старый, и закончится, в свою очередь, так же.

Уж лучше покончить со всем и сразу.

Но Лайза преодолела все пики – и Рождество, и новогоднюю ночь, и первое января. Она не собиралась расставаться с жизнью в этот пустой, мертвый воскресный день. Она поклялась его перетерпеть.

Где-то внизу играло фортепиано. Музыка показалась Лайзе знакомой, но вспомнить, что это, она так и не смогла. Один короткий пассаж – пианист играл его снова и снова.