Единственно, что сделал Кошон, – это сразу же прекратил всякую гласность заседаний. Отныне члены суда собирались по нескольку человек и вели дело тайно.

Потекли бесконечные допросы. После 10 марта их стали проводить прямо в камере Жанны дважды и трижды в день. Девушка часто вспоминала Пуатье… Но если там было чистилище, то здесь – безусловный ад. Ее забрасывали тысячами вопросов, важное перемешивая со случайным, постоянно стараясь подловить на слове. Совершенно оставив в стороне политическую направленность процесса, судьи сосредоточивали все внимание на теологических и обрядовых тонкостях, рассчитывая, что здесь обвиняемая легче всего попадется.

Со второго заседания Кошон поручил ведение допроса опытному богослову, светилу Парижского университета Жану Боперу. Мэтру Боперу деятельно помогали его мудрые коллеги, и часто настолько рьяно, что подсудимая оказывалась вынужденной просить:

– Почтенные господа, пожалуйста, говорите не все сразу, а то я не могу вам отвечать!..

Теперь Жанна была уже не той, что в Пуатье. Прошедшие два года многому ее научили. Она знала, что борется не только за свою жизнь, но и за честь своей родины. Она была предельно осторожной, а ее здравый смысл помогал там, где недоставало познаний.

На одном из первых допросов мэтр Бопер задал ей хитрейшую задачу, которой думал наверняка поставить ее в тупик:

– Жанна, считаешь ли ты себя пребывающей в состоянии благодати?

Все замерли, ожидая ответ девушки. Как бы она ни ответила, она попадала в ловушку. Сказать «да» – значило проявить «гордыню», недостойную христианки, ибо никто не может точно знать, обладает ли он благодатью. Сказать «нет» – значило подтвердить, что она недостойна быть Божьей посланницей и является отверженной.

Жанна разрешила трудный вопрос с поразительной простотой и находчивостью:

– Если я вне благодати, молю Бога, чтобы Он ниспослал мне ее; если же пребываю в ней, да сохранит меня Господь в этом состоянии.

Судьи были поражены.

Не удалось ее поймать и на другом запутанном вопросе.

В то время католическую Европу раздирала «схизма». Несколько пап, избранных одновременно, боролись друг с другом. Констанцский собор ликвидировал «троепапие», но вскоре пап вновь оказалось двое.

Жанну спросили:

– Которого из пап ты считаешь настоящим? Девушка казалась удивленной. Она была слишком далека от церковных распрей.

– А разве папа не один? Ей сказали, что нет.

– Тогда, разумеется, настоящий папа тот, который находится в Риме!

Против этого возразить было нечего… И о чем бы ее ни спрашивали, она каждый раз находила простой и точный ответ. Ее спрашивали:

– Ненавидит ли Бог англичан? Жанна отвечала:

– Любит ли Он их или ненавидит, об этом мне ничего не известно. Но я уверена, что все англичане будут изгнаны из Франции, за исключением тех, которые найдут здесь смерть.

Ее спрашивали:

– Разве не великий грех уйти из дому без разрешения отца и матери?

– К этому призывал меня долг, – отвечала Жанна. – И если бы у меня было сто отцов и сто матерей, я все равно ушла бы.

Ее спрашивали:

– Скажи, хорошо ли было вести атаку на Париж в день Рождества Богородицы?

– Соблюдать праздники Божьей Матери, без сомнения, хорошо, – ответила Жанна. – Но было бы еще лучше всегда хранить их в своей совести.

Ее спрашивали:

– Какими колдовскими приемами ты пользовалась, чтобы воодушевить воинов на битву?

И Жанна отвечала:

– Я говорила им: «Вперед!» – и первая показывала пример.

Ее спрашивали:

– Почему бедняки приходили к тебе и воздавали почести, словно святой?

И она отвечала:

– Бедняки любили меня потому, что я была добра к ним и помогала всем, чем могла.

Ее спрашивали:

– Почему во время коронации в Реймсе твоему знамени было отдано предпочтение перед знаменами других полководцев?

И гордо отвечала Жанна:

– Оно было в труде и подвиге, и ему надлежало быть в чести.

Один англичанин, присутствовавший при допросе, не смог удержаться от восклицания:

– Ей-богу, она добрая женщина! Жаль, что не англичанка!..

Епископ Кошон поздравил себя с тем, что перешел к тайным заседаниям: по крайней мере, удалось избежать серьезного соблазна для верующих.

Времени тратилось много, а улик было собрано поразительно мало. Второй месяц шел процесс, а «отцы» все еще топтались на месте.

Кардинал Винчестерский возмущался. Зря он, что ли, сорил деньгами? Подлые попы! Они морочат его, как раньше морочил Бургундец!

Кардинал поселился в Руане специально, чтобы своим хозяйским оком следить за ходом дела. Он нажимал, угрожал, не скупился на обещания.

Судьи предпринимали все возможное, чтобы ускорить течение процесса. Но что можно было поделать с этой чертовой девкой, если она не желала лезть в расставленную сеть? Мало того, теперь вдруг начали обнаруживаться ее сторонники!

Еще в начале февраля Кошон привлек известного нормандского законоведа мэтра Жана Лойе. В этом человеке епископ рассчитывал найти серьезную опору. Каковы же были его удивление и гнев, когда мэтр Лойе дал всему судопроизводству убийственную характеристику!

По мнению нормандца, процесс никуда не годился. Следствие не располагало материалами и велось против правил. На судей и ассистентов оказывали постоянное давление. В ходе допросов была затронута честь французского короля, за которого подсудимая отвечать не могла и которого самого следовало бы привлечь к ответу. Наконец, мэтр Лойе считал, что ученые богословы не имели права ловить простую девушку на сложных теологических вопросах, в существе которых она не могла разобраться.

С мэтром Лойе был вполне солидарен другой член суда, мэтр Никола де Гупвиль. Гупвиль утверждал, что Жанну не могут судить богословы антифранцузской партии. Она уже была на церковном обследовании в Пуатье. И если духовенство Пуатье, а сверх того и архиепископ Реймский – непосредственный начальник епископа Бове – в свое время ее испытали и оправдали, то, следовательно, больше и говорить не о чем.

Эти единичные выступления, впрочем, не принесли пользы Жанне. Мэтр Лойе, высказав свои суждения, поспешил покинуть Руан. Мэтр Гупвиль не успел уехать и был брошен в тюрьму.

Винчестер и Кошон не обнаруживали склонности щадить тех, кто мешал им расправиться с их жертвой.

Наконец-то судьи напали на верный след!

Жанну тщательно расспрашивали о ее видениях и голосах. Этот пункт допроса можно было заострить и повернуть в нужном направлении. Но Жанна была очень осторожной. Ее голоса были голосами ее сердца, ее миссии. Уже на первом заседании, давая присягу, она оговорила свое право молчать о самом сокровенном.