Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Корица, – констатировал прост, попробовав. – Но и… коньяк?
– Несколько капель. Для вкуса.
Прост молча отложил пончик.
– Какая красавица! – засмеялся Нильс Густаф. – Девушка эта, служанка, – какая красавица. Хочу написать ее портрет, но она пока упирается.
– Думаете, удастся ее убедить?
– У меня есть свои способы уговаривать женщин.
– А если не уговорите?
– Уговорю.
– Не стоит недооценивать женщин, – прост поднял указательный палец, – женщины – сильные существа. Некоторые утверждают, что женщины выше мужчин.
– И вы в это верите?
– В каком-то смысле – да.
– Возможно, прост имеет в виду женскую хитрость? Умение заманивать в ловушки, предлагать запретные плоды?
– Я имею в виду, что если бы не моя мать, вряд ли бы вам удалось написать мой портрет. Уж не говоря о вашей.
Нильс Густаф поморщился.
– Да… но это же само собой разумеется. Женщины призваны нас рожать.
– Дом моего детства в Йокквике держался на матери. Если бы не ее самопожертвование, мы бы с Петрусом не выжили. Отец все время уезжал – у него были какие-то дела.
– У него были другие женщины?
– Почему вы так решили?
– Думаю, даже священнику понятно: мужчинам нужны женщины.
– А если их нет?
– В саду всегда найдется несколько роз.
– А если женщина отказывается? Сопротивляется?
– Вы не знаете женщин… Притворство. То, что кажется вам сопротивлением, когда доходит до дела, оборачивается желанием, да таким, какое мужчинам и не снилось.
– И все же… Если женщина сопротивляется… вы считаете, мужчине дозволено использовать свое преимущество в силе?
Художник выпустил облако сигарного дыма и некоторое время следил, как оно расплывается и образует причудливые, похожие на привидения, узоры.
– Господин прост любил свою мать, – сказал он после паузы. – Как бы мне хотелось сказать то же самое…
В комнате расползлось еще одно облако дыма.
– Я был нежеланным ребенком. Кстати, до сих пор не знаю, кто мой отец. Воспитывал меня ее брат, забрал в свою семью. Лейтенант кавалерии. Из таких, знаете, что даже ужинают в мундире и с саблей на боку. И из меня хотел сделать военного. Хотел, так сказать, сотворить человека из сестриного выблядка. Теперь, спустя много лет, я его понимаю лучше, но тогда… тогда было тяжело.
– Он жестоко с вами обращался?
– Я помню только коробочку с красками. Ничего дороже у меня не было. Как только он это понял, стал отбирать. За малейшую провинность. Что-то не то сделал – не смей рисовать. И так продолжалось, пока я не начал рисовать лошадей. Тут он смилостивился.
– Лошадей?
– Шаг, рысь, галоп… прыжки через препятствия, кавалерийские атаки, охотничьи лошади, лошади на параде. Четверка цугом, где я придал кучеру черты моего воспитателя. Рисуй, сказал он. Представьте: он любил лошадей куда больше, чем людей.
– А его жена? Ваша приемная мать?
– У нее хватало забот с собственными детьми. Короче, все мои детские годы я чувствовал себя лишним. Вторгся в чужую семью.
– И она совсем не выказывала материнских чувств?
– Не сказал бы… Но одевали меня хорошо – я же все-таки считался представителем семьи лейтенанта кавалерии. И знаете, иногда мне казалось, что она меня боится. Его жена.
– Боится? Вы же были ребенком?
– Крупным ребенком. Очень крупным для своего возраста. Сильным. Она не разрешала своим детям со мной играть – опасалась, что я им наврежу.
– А у вас появлялись такие мысли?
– Нет… я держался особняком. Но в школе… там я впервые услышал слова «выблядок», «бастард». И мне очень пригодилась моя сила.
– Научились драться?
– Еще как! Я никому не давал спуску. Даже старшеклассникам, даже когда их было двое-трое. Короче, все школьные годы я провел в драках.
– А когда подросли?
– Если необходимо – почему нет? А как поступает господин прост? Подставляет левую щеку?
Прост взял трубку и сделал вид, что протирает белый чубук.
– Не всегда, – признался он. – Но я делаю все, чтобы избежать рукоприкладства. Не хочу быть похожим на моего отца.
– Понимаю… Но мне кажется, все же лучше иметь такого отца, чем никакого.
– А мать… ваша настоящая мать никогда не рассказывала, кем он был, ваш отец?
– Она иногда навещала меня… Всегда шикарно одета, слой пудры в палец толщиной. Когда уходила, я пытался нарисовать ее по памяти.
– Ваш первый портрет?
– Она никогда до меня не дотрагивалась, – продолжил Нильс Густаф, не обратив внимания на вопрос. – Приемный отец утверждал, что из-за болезни.
– Что-то серьезное?
– Он говорил – да. Не знаю… может, выдумала причину, чтобы держаться от меня подальше.
– И никогда не рассказывала про отца? – повторил вопрос прост.
Нильс Густаф ответил недоброй ухмылкой.
– Хорошая идея, господин прост. Эта стерва еще жива, знаете ли. Почему бы не найти ее, взять за горло и сжимать, пока не признается? Как вам такое предложение?
Прост не ответил, а художник неожиданно всплеснул руками:
– Вот-вот… умоляю, сохраните это выражение… именно это выражение, умоляю.
В один из сеансов Нильс Густаф попросил извинения и вышел в отхожее место. Прост несколько мгновений боролся с искушением, потом бесшумно встал и подошел к деревянному дорожному сундуку в углу – заперт. Лихорадочно начал искать ключ – и нашел в кармане висящего рядом жилета. Открыл и замер от удивления. Сундук был перегорожен на самое меньшее пятнадцать отсеков, и в каждом стояли запечатанные бутылочки с какими-то жидкостями и порошками. На многих были этикетки с ухмыляющимся черепом и скрещенными костями. Градуированные мензурки и пипетки, пробирки, жестяные коробочки и аптечные весы – оборудование целой химической лаборатории.
На столе – ворох писем, заказы на краски и растворители, заказы на портреты. Приглашение на зимнюю выставку в Стокгольме – значит, имеет успех в столичных салонах. В стаканчике – карандаши. Прост взял один и сунул в карман сюртука.
– Нашли что-то интересное?
Прост резко обернулся. В двери, занимая почти весь проем, громоздилась огромная фигура Нильса Густафа. Он подошел и встал рядом. Прост сделал вид, что перебирает прислоненные к столу полотна.
– Горные мотивы?
– Да… я какое-то время провел в Торне. Еще до Пайалы. Вам нравится?