Что касается системы управления, организации власти, то здесь Алексеева правомерно было бы считать сторонником «диктатуры», но только добиваться этого, как полагал Михаил Васильевич, следует вполне легальными, а не «заговорщическими» методами. В течение весны—лета 1916 г. позицию Алексеева можно свести к двум, на первый взгляд взаимоисключающим, положениям. С одной стороны, следуя сформировавшемуся за время войны убеждению в важности «единства фронта и тыла», генерал считал естественным укрепление взаимного доверия между правительством и парламентом, даже путем определенных уступок «общественности», соглашаясь, в частности, на создание «ответственного министерства». С другой стороны, видя неэффективность работы как правительственных, так и «общественных» структур, он считал необходимым укрепление вертикали власти, сосредоточение решения важнейших вопросов военной организации и снабжения армии в одних руках. Позднее, в годы Гражданской войны, это положение станет одним из основных тезисов политической программы Белого движения, убеждением в необходимости режима «военной диктатуры» для достижения «победы на фронте».

Факты, показывающие стремление Алексеева к «сотрудничеству власти с общественностью», упоминались генералом Борисовым. В частности, он писал: «Отмечу, для памяти, три события, но не оперативного значения. Одно — участие Алексеева в склонении Государя возобновить деятельность Государственной думы и быть на ее открытии… Другое — это разговор Алексеева в июне 1916 г. с Государем — после очередного оперативного доклада о необходимости Конституции и ответственного министерства, что поставило Алексеева на порог к отставке. Третье — мой разговор на эту же тему с Государем, по поручению Алексеева, и характерный ответ Государя: “Вы говорите так, а иные говорят иное”». Но, по оценке автора, «эти политические экскурсии были настолько далеки и чужды для Алексеева, что их можно рассматривать как разговоры в момент отдохновения мысли от оперативных соображений. Можно утверждать, что первое из этих событий не удалось лишь потому, что ни Родзянко, ни Алексеев не сочли нужным заранее разработать во всех подробностях программу открытия Думы Государем». Следует добавить, что приезд Государя в Думу и выступление на открытии ее сессии 9 февраля 1916 г. многими современниками, не говоря уже об официозной печати, считалось событием очень удачным и важным для укрепления доверия власти и общества. Но применительно к позиции Алексеева все эти попытки, упомянутые генералом Борисовым, не носили официального характера и не выходили за пределы частных бесед и пожеланий, а потому вряд ли могут служить подтверждением неких «революционных взглядов» Михаила Васильевича.

Примечательны и воспоминания генерала Дитерихса об отношении Государя и Алексеева к конституционным проектам. Судя но ним, Главковерх отнюдь не исключал проведение дальнейших политических реформ. Важно другое. В условиях войны либерализация государственного управления недопустима. «Покойный генерал Михаил Васильевич Алексеев, — вспоминал Дитерихс, — рассказывал, что в начале 1916 года (во время подготовки к открытию очередной сессии Государственной думы. — В.Ц.) Государь Император, будучи в Ставке, три дня носил при себе указ о даровании России конституции. В эти дни Он почти не покидал своего кабинета и все время в большом волнении и задумчивости ходил по комнате из угла в угол. Указ этот не был Им подписан, но как-то в разговоре с Михаилом Васильевичем Государь сказал: “Я не верю, чтобы конституционное правление принесло благо России. Настоящая тяжелая война требует исключительных мер для поддержания в народе подъема, необходимого для победы, но народ никогда не будет уважать законов, исходящих, может быть, от его односельчан”».

Совершенно иным было отношение к идее «диктаторского порядка». В начале лета 1916 г., под влиянием очевидных успехов на фронте и в то же время беспокойства за возможность дальнейшего их развития, в высших военных сферах обсуждались задачи роста и ускорения военного производства. При поддержке Полевого инспектора артиллерии при Верховном Главнокомандующем Великого князя Сергея Михайловича Начальником ГАУ генералом Маниковским была представлена в Ставку докладная записка, содержавшая предложение о создании особой должности — «Верховного министра государственной обороны». Алексеев не только рассмотрел содержащиеся в ней предложения, но развил их и расширил, подготовив к 15 июня 1916 г. обобщенный доклад на имя Верховного Главнокомандующего. Этот доклад вполне можно было назвать программой военно-промышленного развития России, необходимого для победоносного завершения войны.

В начале доклада обосновывалась важность увеличения производства артиллерийских орудий и снарядов. Как известно, «снарядный голод» остро ощущался в 1915 г., и хотя отечественная промышленность, переходившая на «военные рельсы», постепенно наращивала производство вооружений, однако полного удовлетворения потребностей фронта еще не наступало. Если в условиях «позиционной войны» расход боеприпасов был относительно небольшим, то накануне общего наступления русских фронтов (доклад был составлен в начале «Брусиловского прорыва») Алексеев обосновывал необходимость крупномасштабного увеличения боевого потенциала сухопутных сил. В сражениях Первой мировой решающая роль в боевой технике принадлежала артиллерии (тогда как впоследствии, во Второй мировой войне, приоритет отводился танкам и авиаций). Поэтому Алексеев, на собственном опыте убедившийся в недостатках артиллерийского обеспечения в 1915 г. (особенно в тяжелой артиллерии), считал, что подобные изъяны не должны повториться. «В последних наших операциях, — отмечал он, — приходится почти все время вести борьбу в условиях штурма сильно укрепленных позиций. При прочности современных полевых укреплений, во многих местах имеющих бетонные постройки, разрушение неприятельских окопов и блиндажей может быть выполнено только бомбами 48-линейных, 6-дюймовых и более крупных калибров. Поэтому наличие в армиях достаточного количества тяжелой артиллерии, обеспеченной боевыми припасами, получило еще большее значение. За время текущей войны у нас сформировано много тяжелых батарей, и теперь мы имеем в армиях до 800 скорострельных 48-линейных гаубиц, около 350 скорострельных 6-дюймовых гаубиц и до 450 6-дюймовых пушек прежних образцов, не считая тяжелых орудий других калибров».

Организация артиллерийских батарей признавалась оптимальной, но «обеспечение тяжелой артиллерии снарядами до сих пор не стоит на должной высоте». Переход в общее наступление всех фронтов сдерживался недостатком снарядов: «на Северном фронте имеются лишь незначительные, самые необходимые запасы, на Западном фронте боевых припасов для тяжелых орудий хватит для ведения интенсивного боя — с прорывом тщательно укрепленной полосы неприятельского расположения — лишь на несколько дней, после чего может наступить полное отсутствие тяжелых выстрелов, заполнить которое невозможно сравнительно ничтожной ежемесячной подачей от Главного артиллерийского управления». То, что переход в наступление может сразу же вызвать непредвиденные расходы, подтвердилось положением Юго-Западного фронта, ведущего под командованием Брусилова активное наступление: «На Юго-Западном фронте израсходовано на текущие бои все, что там было; на пополнение расхода туда экстренно отправлено с Северного фронта, не без некоторого ущерба для него, 15 тыс. 6-дюймовых и 10 тыс. 48-линейных гаубичных выстрелов и 1 тыс. 6-дюймовых выстрелов к пушкам “Канэ”; туда же исключительно высылаются все вновь снаряжаемые тяжелые парки».