— Но тут, собственно, и рассказывать не о чем, Сол. Продюсерский отдел отправил туда пару ребят с камерами, чтобы отснять на местах пейзажный материал. А в чем, собственно, дело?

Он пожал плечами. Их короткий обмен репликами привлек внимание всех, кто сидел за столом.

— Пейзажи там просто невероятные, — сказал Витторио, — Особенно в горах. Как вам вообще, черт возьми, удалось там выжить?

— Везение, — сказал Сол, — Плюс башмаки.

Витторио улыбнулся.

— Мы собираемся использовать их как перемежающие вставки, — продолжила вместо него Рут, — Чтобы отразить их память, их прошлую жизнь. Так что во тьме будут внезапно возникать прорехи, небо во всю ширь, или озеро, или горы. Как если бы замкнутый мир квартиры-пещеры вдруг раскрылся и перед ними предстал тот мир, из которого они сбежали, в котором жили, и жизней этих теперь уже больше не будет никогда.

— Пейзажи в высшей степени выразительные, — добавил Витторио.

Рут рассмеялась:

— Хорошо-хорошо. В общем, там материала часа на два. Пожалуй, тебе стоило бы его посмотреть, Сол, — Она подняла голову. — У нас уже есть просмотровая?

Они принялись обсуждать сравнительные достоинства разных просмотровых комнат и то, почему ни одна из них не подходит или почему ее не получилось нанять, но Сол не мог думать ни о чем другом, кроме того, что свет в Греции — ровный и матовый. В том, что сказала Рут, что-то было не так. Он попытался отмотать про себя пленку на двадцать пять лет назад, в то время, когда этот свет в последний раз падал на его собственную кожу. Что-то беспокоило его в том, что она сказала. Что-то неуловимое. Он быстро поднял глаза и увидел, что Сандор смотрит на него с нескрываемым любопытством. Потом по лицу актера медленно расползлась улыбка.

— Башмаки, — сказал он. — Везение. Такой вещи, как хороший свет, попросту не существует. Как вам вообще, черт возьми, удалось там выжить?

— Поль, ты пьян, — резким тоном сказала Рут, прежде чем Сол нашелся, что на это ответить.

Сол пару секунд смотрел актеру прямо в глаза, потом отвел взгляд.

— Мне пора, — сказал он.

Рут догнала его уже снаружи.

— Не обращай на него внимания, — сказала она.

— Пьян он не был. Он за весь вечер вообще практически ничего не выпил.

— Я знаю. Просто выкинь это из головы, и все. Вздор все это. Прости за сегодняшний вечер. Надо нам было встретиться с тобой где-нибудь отдельно от прочих. Слишком много нужно друг другу сказать.

Свет из ресторанных окон резко очерчивал ее силуэт и отражался в мокром асфальте, на котором она стояла. Должно быть, недавно прошел дождь. Выражения на ее лице он разобрать не мог.

— Самое время Сказать, — нараспев проговорил Сол.

— Ну так скажи.

Лицо ее оставалось непроницаемым. Он чувствовал себя неуверенно в ее присутствии.

— Столько всякого… Почти тридцать лет, Рут.

— Я тебе писала. На разные адреса.

— Я не получил ни единого письма.

Рут передернула плечами.

— Лучше скажи, как тебе Лиза.

— Совсем молоденькая, — быстро ответил он, — И слишком красивая.

— Ты еще голой ее не видел, — в тон ему подхватила Рут. — Это много хуже, чем ты можешь себе представить. Но с Полем она очень хороша. И когда мы засунем эту парочку в пещеру, вместе они работать будут просто замечательно.

Сол кивнул. Она старается его успокоить. Они стояли вдвоем, и каждый думал о третьем, которою рядом не было. Рут права. Сегодня сказать ничего не получится.

Ему казалось, что она пройдется с ним вместе, и он поймал себя на том, что удивился, когда они расстались, хотя это именно он поднес ее руку к губам, а потом повернулся и пошел прочь. С чего это ему вдруг показалось, что эта их встреча способна все в его душе расставить по своим местам, когда между ними ровными рядами лежали события прожитых ими жизней, обернутые в почтовую бумагу, перетянутые шпагатом, проштампованные, и в каждой такой посылке — неудобные, никому не нужные сюрпризы. Рут так ни разу и не перезвонила ему после той пьяной ночи. И ни словом не упомянула о ней, когда они поговорили в следующий раз, пятнадцать лет спустя. Три недели тому назад. Почему этот разговор кажется ему таким далеким?

Он повернул налево, на бульвар де Денэн, который вывел его на площадь де Валансьен — обычный перекресток с чересчур пышным названием. Чуть поодаль стоял светофор; машины то скапливались возле него, то срывались с места и с ревом проносились мимо Сола, чтобы исчезнуть на рю Лафайетт.

Общая тональность уличного движения изменилась. Приближалась колонна одинаковых грузовиков, допотопных, с высоко посаженным кузовом и огромными колесными нишами. Сол подождал, пока они проедут мимо. Их фары запачкали асфальт желтым. Ему как будто снова было двадцать лет от роду, он стоял у обочины дороги, а будущее катилось мимо него. Вот только встретившись тогда с собственным будущим, он его не узнал. И никто из них не смог этого сделать, даже после того, как события нескольких следующих дней совершенно отчетливо дали понять, что будет дальше. Даже и тогда никто ничего не понял. Им следовало рвать оттуда когти что есть духу, всем, мужчинам, женщинам и детям, тысячам, десяткам и сотням тысяч, миллионам — рассыпаться по полям и бежать.

Колонна грузовиков проследовала мимо него и двинулась дальше, и мокрая дорога отразила и размножила их габаритные огни. Грузовики отступали все дальше, и красные фонарики перемигивались во тьме. Сол стоял и смотрел, пока не исчез последний.

* * *

Над городом прокатились семь гулких тупых ударов. Из-за городского вокзала медленно поднялся к небу толстый столб грязно-серого дыма, колыхнулся, подхваченный налетевшим ветром, и лег в реку. Отступающие русские взорвали мост.

Война была объявлена еще прошлой осенью, но ничего не изменилось — вплоть до следующей весны, когда русские потребовали вернуть им Бессарабию и Северную Буковину. Отвод румынских частей с позиций, которые они занимали к северу и к востоку от города, повлек за собой практически моментальное исчезновение городской полиции, большинства университетских преподавателей и значительной части гражданского населения. За одну неделю привычно-раскатистый утренний гомон на рынках в дальних концах Херренштрассе и Зибенбюргерштрассе стал на удивление тихим и неназойливым, толчея на Рингплатц сменилась упорядоченным двусторонним движением, а отец Густля Риттера с удивлением обнаружил, что на трамвае он теперь катается едва ли не в полном одиночестве. На городских улицах, на площадях и в парках воцарилось знойное марево, нарушаемое разве что отдельными пешеходами, которые сами себе напоминали людей, случайно выживших в некой загадочной катастрофе: двигались они медленно и настороженно, так, словно толкали их вперед исключительно воспоминания о тех, кто уехал.

Эта странная тишина была нарушена появлением на Прутской равнине советского бронетанкового батальона. Всю первую неделю оккупации на Рингплатц простоял танк. Бронечасть сменил гарнизон, состоявший из краснощеких украинцев в коричневых мундирах; командовали ими узколицые комиссары.