Женщина очень гордится своей церковью. Она говорит, что братья и сестры из общины сами все финансировали и строили. Власти ничего не делают для них, но и не делает ничего против.

Женщина открывает для меня ворота, и я захожу. Большое помещение в голубых и зеленых тонах, на стене изображение распятого Иисуса на фоне мрачных облаков. Я отмечаю про себя, что он здесь немного похож на обложку дэдметаллического альбома, и сразу ругаю себя за такое кощунство.

Я один, здесь тихо и прохладно. Я смотрю на дэд-металл-Иисуса, крещусь и встаю на колени на деревянную скамеечку.

Я привык молиться перед едой, когда нахожусь один. Обычно я о чем-то прошу: о том, чтобы стать терпимее, или о том, чтобы какому-то определенному человеку было хорошо. Если я не знаю, о чем молиться, то тогда я просто считаю до десяти и благодарю Бога за лапшу, или рис, или, если повезет, за обжаренные баклажаны. Когда я лежу в тени церкви и читаю книгу, прибегает малыш, мальчик лет двух. Он бежит ко мне широкими шагами, и его маленькое тело раскачивается при этом туда-сюда. Он обеими ручками держит у рта бутылку с соской и глядит на меня с серьезным интересом.

Подбежав поближе, он показывает на меня пальцем, вынимает бутылку с соской изо рта и что-то говорит. Получается «Га, гага, гага, га». Между нами завязывается беседа: он говорит «га», и я отвечаю что-нибудь, тогда он снова говорит «га». Так мы и общаемся.

Приходит женщина, и я удивляюсь и немного завидую. Она-то понимает этого малыша. Его зовут Дуду, и пока я, охая, гружу на спину свой багаж, он показывает на меня и говорит еще одну тираду: «Га, гагага, га!» Женщина улыбается, а Дуду снова засовывает в рот соску. Я облокачиваюсь на свои лыжные палки и вопросительно смотрю на нее.

– Что он сейчас сказал?

– Он считает, что у тебя слишком тяжелый рюкзак.

Настоящее имя У Цзэтянь было У Чжао. Когда я пришел к ее могильному холму, то увидел, что он больше, чем у Цинь Шихуанди, гораздо больше. Он настоящей горой возвышается над слякотным ландшафтом. Девушка-билетерша сначала не понимает моего вопроса, а потом начинает смеяться:

– Нет, это не искусственный холм, как над могилой первого императора. Императоры династии Тан использовали для своих могил уже существующие горы.

Каменистая аллея ведет вверх, на гору, с обеих сторон стоят статуи лошадей и ученых, и у многих из них нет головы. Старик в шляпе остановился, погрузившись в мысли, перед одной из лошадей. Я подхожу ближе и слышу, как он тихо разговаривает сам с собой.

Вокруг стоит полная тишина. Небо серое, моросит дождь. Идеальная погода для посещения покойников.

У Цзэтянь лежит здесь уже тысячу триста лет. Я пытаюсь представить ее себе. Она кажется мне не такой нежной, как наложница Ян Гуйфэй, и не такой злой, как вдовствующая императрица Цыси. Мне кажется, она больше похожа на жену Мао, Цзян Цин: осознающая свою власть женщина, обладательница бархатного туалета, только, пожалуй, гораздо красивее.

Когда в 637 году У Чжао появилась при дворе Танов, ей было всего лишь тринадцать лет. Тогда ничто не предвещало того, что однажды она поставит с ног на голову всю империю. Но она была не такой, как все. Ей было мало косвенной власти. Ей исполнилось уже шестьдесят пять лет, когда она решилась свергнуть династию Тан и основать свою династию, Чжоу. Она присвоила себе титул Святая и Божественная Императрица и пробыла на троне до самой смерти, тринадцать лет.

Впрочем, на ее могиле нет ничего примечательного: низкая башня, группа статуй, стела. Статуи изображают мужчин в различных костюмах, стоящих в ряд, руки соединены под рукавами. Почти ни у кого из них нет голов. Я снова вспоминаю о мрачных бандах, бесчинствовавших по всему Китаю во времена Культурной революции, о разрушенном храме на холме с чили недалеко от Пинъяо, и о том, как вздыхал дедушка Лю, рассказывая о тех временах.

Некоторое время я бесцельно брожу, погруженный в грустные мысли, а потом останавливаюсь перед стелой. Она вдвое выше человеческого роста и выполнена из светлого камня. На ней нет совершенно никаких надписей. Я дважды обхожу ее вокруг, чтобы убедиться, что это действительно так: на ней ни одного иероглифа, она совершенно гладкая.

Здесь никогда ничего не было написано? Или все стерли? Я смотрю на пустую каменную поверхность, и чем мягче моросящий дождь опутывает мое лицо, тем больше я понимаю, как идеально подходит эта стела У Цзэтянь. Как будто императрица, которую восхваляли за ее красоту и проклинали за жестокость, женщина, сделавшая буддизм государственной религией и свергшая династию, говорила: «Думайте обо мне, что хотите».

Когда я спускаюсь по дороге через поля по северному склону, то воображаю себе, какие сокровища могут быть спрятаны под этой горой. Странно, что власти до сих пор не решились раскопать могилы Цинь Шихуанди и У Цзэтянь. По официальной версии, у государства еще недостаточно технических возможностей для этого. Это идет вразрез с белыми линиями на земле вдоль дорог и с разрушенными старыми центрами городов, но я все равно рад этому.

Я иду по грунтовой дороге, спускающейся к равнине. Небо серое, мир лишен четких очертаний, а по плечам похлопывает мелкий дождик. Мне кажется, что я почти дома, в Бад-Нендорфе. Земля здесь гористая, но не такая, как в Шаньси. Там дорога извивалась тысячей петель вокруг гор, а здесь она проходит относительно прямо и упирается в зияющую пасть, ведущую внутрь горы.

Сначала я останавливаюсь, потому что над входом в тоннель висит табличка:

«ПЕШЕХОДАМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН».

Я поднимаю голову и высматриваю обходной путь через гору, хотя бы козью тропку, но там нет ничего, кроме густого кустарника. Я решаюсь и надеваю налобный фонарик – другого выхода нет.

За одним тоннелем следует другой, пыль опускается слой за слоем, и я пытаюсь перебить тоннельный привкус, глотая колу. Вечером я прихожу в маленький поселок, состоящий из пары домиков и бензозаправки. Я такой голодный, что первым делом заказываю себе еду, не заботясь о ночлеге. И, конечно, переедаю. Когда я наконец покончил с ужином и, держась за живот, спрашиваю у хозяина насчет комнаты, то получаю сокрушительный ответ: все уже занято. Неподалеку, видимо, идет большая стройка, и деревня полна сезонных рабочих.

Я оглядываюсь и замечаю, что они сильно отличаются от водителей грузовиков: они не носят рубашки с воротниками, у них на ремне нет чехлов для мобильного и связок с ключами. Зато он смотрят робкими и любопытными глазами бездомных и выглядят очень усталыми. Я с трудом закидываю за плечи поклажу, беру лыжные палки и машу рукой. На улице стемнело. До этой деревни я прошел тридцать километров, а до следующей мне надо пройти еще двадцать. Несколько человек провожают меня до дверей. Я снова машу им рукой, и они застенчиво машут мне в ответ, потом я медленно начинаю свой путь. Каждый шаг дается мне с трудом. Я слишком много съел.

Ночью меня ждет еще один тоннель, причем самый ужасных из всех. Я иду к нему уже час, и бесконечная очередь из машин сообщает мне о его приближении. Здесь почти одни грузовики, несколько маленьких легковушек выделяются среди них, как гномы среди великанов. Когда я спрашиваю у одного водителя, что случилось, он отвечает со вздохом: «Несчастный случай. Ничего не поделаешь».