Так что ты, Верунчик, не унывай. На все смотри спокойно. Все встречай смело. Так же, как мы смело встречаем стервятников. Мы верим в победу, и она будет достигнута. Отчаиваться вообще никогда нельзя. Ведь если подобраться, усилить борьбу, то всегда победишь. У меня были тяжелые минуты. Но даже и тогда я был уверен, что плохое не случится. И действительно — все проходило.

…Кончаю писать. Будь мужественна. Встречай все смело. Будь готова ко всяким испытаниям. Как я. Я придерживаюсь принципа, что если подготовлен к самому худшему, то плохое при встрече с ним никогда не напугает, а если его не будет, то можно желать лучшего…»

ХРОНИКА

«Доношу, что 27 мая 1942 г. огнем 37-мм автоматов и пулеметов плавучей батареи № 3 в 12.00 сбиты два самолета противника Ме-109. Один из них упал в море в районе Херсонесского маяка, а второй упал в море в районе мыса Феолент…»

Из рапорта капитан-лейтенанта Мошенского контр-адмиралу Фадееву.

Поздний вечер… В прогретом за день кубрике уже не душно, держится мягкое дневное тепло, и можно написать родным письмо, подержать на ладони фотокарточку, вспомнить прошлое, довоенное… А будущее пока в тумане. Войне не видно конца. Недавно еще ждали снятия блокады, но вышло так, что наши войска не устояли под неожиданным наступлением врага, и вот в мае надежды на помощь с Керченского полуострова нет. Вся надежда только на свои силы…

Фашисты усилили воздушный натиск. Почти ежедневно налетают на аэродром, на плавбатарею. Сегодняшний день был для плавбатарейцев удачным — сбили два Ме-109. Мошенский поздравил лейтенанта Даньшина с боевой удачей, всем расчетам зенитных автоматов и пулеметов объявил благодарность. Сказал, что если и дальше зенитчики так воевать будут, то звание гвардейской у плавбатареи не за горами. А зенитчик Дмитрий Сиволап при этом еще спросил: «Мы сбиваем, летчики наши сбивают… Когда же, в конце концов, у немца все самолеты кончатся?»

Пояснение дал комиссар. «Ты, — сказал он Сиволапу, — боец грамотный. Половину высшего образования в институте осилил и здесь вон какую академию войны прошел… Вот и прикидывай арифметику победы. Она проста: «Немец, убитый под Москвой, не очутится под Севастополем, немец, убитый под Севастополем, не окажется под Москвой!»

Морякам очень понравилась «арифметика победы», и, слово по слову, совместно решили, что именно поэтому, по такой арифметике, самолетов у Гитлера в конце концов не хватит. Как не хватит танков, пушек, солдат. Тогда и войне шабаш!

И пусть пока ей конца не видно, войне, но день прошел хорошо — своих потерь не имели, а двоих гитлеровских пилотов на тот свет отправили, — и потому настроение несколько приподнятое. Хочется чего-то особенного, доброго.

В кубрик пришел старшина Николай Афанасьев. Пришел молчком. Принес баян. Устроился в уголке, где потемнее. Заиграл вроде бы для себя. Однако не такой народ моряки. Один подсел, другой… Со второго яруса с койки свесилась чья-то лохматая голова: «Сыграй-ка, старшина, что-нибудь такое… душевное. Чтобы, знаешь… Ну, в общем, знаешь!» Объяснил. Афанасьев кивнул. Вздохнули мехи. Повел старшина протяжную русскую мелодию — песню про далекую заснеженную степь, про ямщика, замерзающего «в той степи глухой…».

Моряк, лежавший на койке, спрыгнул вниз, присел рядом. В трусах, в тельняшке. Это — комендор Костя Румянцев. А напротив баяниста устроились плотным рядком герои сегодняшнего боя с «мессерами» — Иван Филатов, Капитон Сихарулидзе, Николай Герусов, Александр Кузьмин…

Сначала слушали. Затем Кузьмин, командир носового автомата, негромко старательно запел. Его поддержал Костя Румянцев и почти не знавший слов песни, но хватавший их на лету Капитон Сихарулидзе.

Подошли еще моряки. И вот уже тесно в кроватном закутке кубрика. Афанасьева попросили на вольное место, простор. Афанасьев не ломался. Встал. За ним услужливо перенесли табурет (по-флотски — банку). Что там банку, скажи Афанасьев: «А ну, ребята, тащите меня на середину!» — отнесли бы.

Ширились, сливались голоса. Лица становились малиновыми от старания и напряжения. Глаза туманились воспоминаниями.

Женатые отложили в сторону неоконченные письма. Ох, и песня! Расстройство, а не песня!

Кто-то, вспоминая прежнюю, довоенную жизнь, заговорил о самом теперь далеком и милом — о детях:

— …Прижмешь доченьку к себе, а головка, волосики ее золотые теплом, солнышком пахнут… И мятой…

Кто-то вспоминал о жене. Самое сокровенное:

— …А уж пава — другой не сыскать. Кровать у ее, что царский трон. Что трон! Кровать, она и есть кровать… Высокая, белая. По низу кружева — цветочки резные накрахмаленные, и подушки — одна на другой, во-от такая гора!

Слушали, вздыхали. Потирали руки — эх, жизнь была! Разошелся флотский народ. Взбодрился. Грудь колесом. Друзья в обнимку стоят, поют и слушают.

— Братцы, чечетку давай! Нашу, флотскую!

— Тимофей! Бесчастный!

— Где Бесчастный?

— Да здесь я, чего шумите? — отозвался Бесчастный.

К нему тотчас же кинулись с просьбой:

— Будь любезен! Выдай для души!

Слова разные, а суть одна — душа пляски просит. Командир первого орудия Тимофей Бесчастный великий мастер и по этой части. Отобьет чечетку в ритм любой музыке.

Бесчастный — любимец кубрика. Стройный, худощавый, волосы волнами, глаза озорные. Его на раз-два не уговоришь — поломается для виду. Своего рода ритуал. «Да в другой раз, хлопцы. Настроение не то. Обувка на мне резиновая». Только братва — не тот народ, чтобы отстать от плясуна. Похлопают по спине, за плечи обнимут: «Кончай, Тимоша, ломаться, как мятный пряник. После войны у всех настроение хорошее будет, а пока сойдет и такое!» «Обувка резиновая? А ты парадные «корочки» надень!» Речь о хромовых ботинках. Они на кожаной подошве, а потому хорошо «идут» по железной палубе, «дают» четкий удар…

Тимофей наконец сдался. Пошел к своей койке, извлек из железного ящика-рундука довоенные ботинки. Потрогал пальцем подметки — тонюсенькие стали, а что поделаешь, где теперь кожу возьмешь? А ничего! Пока хватит и этих! Переобулся. Вышел к товарищам. Готов.

— Сыпь, Коля! Давай, Тимоша! На-шу!

Тимофей Бесчастный подошел к баянисту, коснулся его плеча. Шепнул что-то. Николай Афанасьев согласно кивнул. Бросил вниз по кнопкам пальцы — повел мелодию старинного вальса.

Матросский круг расступился. Но Тимофей какое-то время еще стоял, опустив кудрявую голову, точно вслушивался. Выбирал в мелодии место, паузу и вдруг стремительно вышел на середину, крутнулся чертом, сыпанул дробь. А баянист только и ждал этого выхода, россыпи этой — сделал паузу, чтобы каждый стук кожаных подметок был явствен и четок. И снова зазвучал вальс. Старинный, хорошо всем знакомый. Милая душе музыка, без памятного названия.

Бесчастный умеет плясать. Бьет не всей ступней. На носках ходит, ими отбивает, только сверкают начищенные ботинки!