История наших отношений с Гефтером развивалась по нарастающей. После разгрома общественно-демократической среды и кризиса диссидентского движения он был одним из немногих, кто отказался выбирать какой-то промежуточный статус и приспосабливаться к новой ситуации. Он жил довольно обособленно. Будучи инвалидом войны и известным на Западе человеком, он многое мог себе позволить, его не трогали. И я, надеюсь, был одним из ближайших к нему людей все эти годы. Если бы не он, я не знаю, куда бы меня занесло. Скорее всего, я уехал бы на Запад. А он меня приземлял.

Я считал, что надо найти способ изменить все. И что для этого, с одной стороны, не надо делать глупостей, а с другой стороны, надо действовать решительно. Диссидентство к этому времени стало уже моим кредо, я активно писал для самиздата. Поэтому когда в Москве появился журнал «Поиски», я тут же оказался там со своими статьями.

У меня по-прежнему было желание нарываться. Идея была в том, чтобы сформировать другую власть. Я считал, что она захвачена людьми, которые ее не понимают и не удержат. А не понимают потому, что не умеют анализировать. Мы об этом много говорили с Игруновым в свое время. Он был сторонником создания закрытых организаций, своего рода шарашек, в которых власть могла бы допустить дискуссии и циркуляцию самиздата. Я себе этого не представлял. Я считал, что надо найти момент уязвимости, и диссидентское движение очень важно, потому что оно такой момент создает, предлагая образ другой власти. Но само оно властью быть не может.

Диссиденты не хотели заниматься политикой. Это, конечно, было ошибкой. Надо было учиться. Но, с другой стороны, они не хотели брать власть в свои руки.

И это было правильно, потому что это было им не по силам. Главное, что своими действиями диссиденты создавали некий зазор в системе. Ведь советская власть — это власть слова, она держалась на том, что ее нельзя оспорить. А диссиденты оспаривали.

Само слово «диссиденты» появляется и укрепляется где-то в середине 70-х годов. И у него меняется значение. Это уже не то же самое, что инакомыслящие, которые противопоставляют себя советскому обществу. Теперь диссиденты — это люди, которые работают с мировым общественным мнением. И часто ценой жизни совершают несколько театральные поступки. Поэтому великий поэт Василий Стус не вернулся из лагеря, так же как Виктор Томачинский и многие другие. Так что это был жестокий театр. И обратите внимание на динамику. Когда в начале 70-х Сахаров писал свое знаменитое письмо о конвергенции для мировой научной, интеллектуальной общественности, он был настроен антисоветски, но действовал в советской логике. СССР считал себя не просто частью мирового сообщества, а его лидером, советская идеология была мировой идеологией. У нас недаром глобус на гербе был нарисован. Мы были обязаны делать для мира все лучшее. И обращаясь к мировой общественности, мы разговаривали с позиции сильного. А тема помощи и защиты зазвучала позже, во второй половине 70-х, когда уже вовсю развернулся процесс эмиграции и диссидентская среда истончилась. Тот, кто оставался, превращался в одиночку перед лицом власти. Как говорится, у него было время на один выкрик и один выстрел. Это уже совсем другая ситуация.

Я участвовал в диссидентском движении, но модель его не принимал, критикуя то, что называлось противостоянием. Я считал, что одним противостоянием мы ничего выиграть не сможем, нужно строить альтернативу. Вот ее поисками я и занимался последние годы перед арестом. К этому времени журнал «Поиски» был уже разгромлен. Абрамкина и еще нескольких человек из редакции посадили, кто-то уехал.

По делу «Поисков» у меня было не меньше десятка обысков. Это стало уже привычкой. Ты подходишь к дому, вспоминаешь, что у тебя в портфеле, и, прежде чем достать ключ, лишнее иногда оставляешь под ковриком. Все вещи в квартире были изучены на предмет того, можно ли в них что-то спрятать. Ни на одном из обысков журнал у меня не нашли. Иначе я бы сел в тот же день, что и Абрамкин.

Было редакционное заявление о том, что работа приостановлена в связи с арестами. Но, естественно, мы продолжали выпускать журнал, и я не собирался уничтожать бумаги.

В конце концов они пришли и за мной. И отвезли с большим почетом в центральное здание на Лубянке, а не в прокуратуру. Сначала предложили мне сдаться, но я отказался. Тогда они вызвали конвой, а пока его ждали, предложили уехать из страны. Я подумал, что это неплохой способ выйти отсюда. Я подписал бумагу о том, что в течение тридцати дней обязуюсь покинуть пределы Советского Союза. Как это будет сделано, я не знал. Я вышел, но никуда не уехал.

А потом я сам уже пошел на Лубянку и сказал, что никуда уезжать не собираюсь, предложил им найти какое-то модус вивенди. У меня был расчет: поиграть с ними в игру. Потому что если они уже приняли решение, то где-то лежит подписанная бумага, чтобы меня посадить. И мы стали спорить, я составил длинный список того, что я обязуюсь не делать в Советском Союзе. Я обещал не участвовать ни в советской, ни в антисоветской деятельности, не ходить ни на какие политические демонстрации. Они взяли эту бумагу и на какое-то время оставили меня в покое. Я за это время успел выпустить еще два номера «Поисков» и отправить их на Запад. Это были последние номера — седьмой и восьмой.

Но мировоззрение мое сильно поменялось к этому времени. Я понял, что диссидентство — это политическая ошибка. И нужно искать вообще что-то другое. Я перечитал массу литературы по системному подходу. Это было время «Солидарности» в Польше и всяких обсуждений пределов компромисса. На что можно идти, на что нельзя, что можно делать в системе, чего нельзя. Для меня это стало главной темой. Примерно год я писал обо всем этом в самиздате. Я считал, что диссиденты должны найти повод для компромисса и перевести политику в другой формат. В движении это вызывало раздражение, а КГБ приводило в ярость, потому что с их точки зрения я нарушал договоренность.

Потом был суд над Абрамкиным. И я повел себя странно, я зачем-то полез на крышу и запустил кирпичом в судью. Через некоторое время они узнали, кто это сделал, но меня не взяли, возможно потому, что я сломал ногу и как-то выбыл из всех раскладов. Просто — как я думаю — включили в список на следующую посадку. В 1982-м прошла массовая чистка Москвы, человек двадцать посадили в один день, остатки «Поисков», левую группу «Варианты»; тогда меня и прибрали. У меня была статья 190-прим — хранение и распространение материалов, содержащих клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй, срок до трех лет.

И я решил продолжить эту игру в поиски компромисса. Это было, конечно, большой ошибкой. Естественно, я не мог просто дать показания и выйти. Единственная ценность, которую, как я считал, можно было сдать, — это признание вины. У диссидентов это было табуировано. Они не признавали свою вину. Ведь статья содержит понятие об умысле, значит, ты должен считать клеветой материалы, за которые тебя сажали. А это было невозможно. Но я в данном случае признал свою вину по этой статье, правда с такой софистической формулировкой, и получил ссылку. А поскольку я провел в тюрьме около года, пять лет ссылки превратились в три, в тюрьме день за три шел.