На стенах карты Северо-Западного побережья Франции. На столах – диаграммы, таблицы, схемы, справки. В кабинете сильно накурено, кто-то пытается открыть окно, но ему не разрешают, указав на плакат с лаконичной надписью: «Осторожно, враг подслушивает!».

– Итак, – подвел итоги затянувшегося совещания начальник штаба бригадный генерал Уолтер Беделл Смит, – подготовка вторжения в Нормандию в основном завершена. Для захвата стратегического плацдарма выделено тридцать две дивизии и двенадцать отдельных бригад. На наших аэродромах – одиннадцать тысяч боевых самолетов, в портах – около семи тысяч кораблей, транспортных и десантных судов. Но главное наше оружие не подавляющее превосходство в живой силе и технике, а внезапность. Мы провели целый ряд мероприятий по дезинформации противника и, как нам казалось, достигли успеха.

Гул мгновенно стих. Отложил трубку Эйзенхауэр[42]. Насторожился Монтгомери[43]. Кто-то, забыв прикурить, обжег пальцы, кто-то втиснул в пепельницу сигарету.

– Да, – откашлявшись, продолжил начальник штаба, – теперь у нас нет стопроцентной уверенности, что немцам неизвестен день и час начала операции «Оверлорд»[44].

– Факты? – хрустнул сломанным карандашом Эйзенхауэр. – Какие переброшены дивизии? Сколько? На какой участок?

– Армии Рунштедта и Роммеля стоят на месте[45]. Но, судя по всему, немцы решили использовать против нас живой щит.

– Живой щит? – оживился Монтгомери. – Как в Африке? Ах, Роммель, Роммель, хоть он и хитрая лиса, но я его побил – побил потому, что никогда не прибегал дважды к одному и тому же приему. В Африке он использовал наших пленных. А здесь?

– А здесь русских.

– Русски-и-их?!

– Так точно, сэр. По агентурным данным, немцы начали массовую переброску русских военнопленных из концлагерей Германии, Австрии и даже Польши. Их размещают в районе Атлантического вала; одних используют на строительстве оборонительных сооружений, других переодевают в немецкую военную форму и дают в руки оружие. Им говорят, что дома их ждет верная смерть или в лучшем случае Сибирь, а сражаясь против англо-американских империалистов, они могут стать гражданами Великого рейха.

– И что, есть желающие? – недоверчиво спросил Эйзенхауэр.

– Есть. Прежде всего власовцы. Но и не только они. Правда, желающих взять в руки оружие не так уж много, поэтому чаще всего им дают кирку и лопату. Но они в немецкой форме и их – десятки тысяч.

– Но это же… это значит, что я не могу сбросить ни одной бомбы! – вскочил генерал в форме летчика. – Вот карты, вот точки, которые я должен засыпать фугасами, а там – русские! Они же… от них ничего не останется. Одно дело – убивать немцев, и совсем другое – союзников.

– Эти точки – доты, дзоты и опорные пункты обороны бошей, – рассудительно заметил пехотный генерал. – Не превратив их в пыль, вы обрекаете на смерть моих парней.

– Но при чем здесь русские военнопленные?

– Надев немецкую форму и взяв в руки немецкое оружие, они перестают быть военнопленными. С этого момента они соратники нацистов. Не станем же мы жалеть венгров, итальянцев или румын, сражающихся на стороне бошей!

– К тому же Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию[46], – заметил начальник штаба. – Сталин считает пленных предателями, и дома их действительно ждет казнь или Сибирь. Надо отдать должное немцам – они очень умело используют этот беспрецедентный случай.

– Но ведь есть и гражданские лица, угнанные в Германию с оккупированных территорий, – снова подал голос летчик. – Я видел кинохронику: они работают на фермах, на строительстве дорог и даже на оборонных заводах. Мы не раз бомбили эти заводы, и, конечно же, среди жертв были и русские. Нас это беспокоило? Мы об этом говорили? Где была наша совесть тогда и почему проснулась сейчас?

– А как быть с теми, кто ненавидит Сталина и большевистский режим? Они надели немецкую форму, чтобы бороться не против России и своего народа, а против диктатора, – постепенно вступали в разговор всё новые и новые лица.

– Раз они враги Сталина, то и наши враги! И относиться к ним нужно так же, как и к немцам!

– И даже хуже! Они – предатели!

– Но почему? Мы же знаем, как много среди русских раскулаченных, репрессированных и едва не умерших от голода. Есть и поклявшиеся отомстить за арестованных родителей. Они – не преступники и не враги, они – правозащитники.

– Нет, нет и нет! Одно дело – борьба против режима и его главы, и совсем другое – активная поддержка вермахта, который воюет не против режима, а против народа. Недаром же Москва назвала эту войну Отечественной!

– Все это так… Но можете ли вы себе представить батальоны, состоящие из английских или американских пленных, которые бы сражались на стороне бошей? Нет? Я – тоже. Тогда почему на это пошли русские? Как хотите, джентльмены, но я в этом ничего не понимаю и не пойму, пока не поговорю с этими… бывшими русскими.

– Надо попросить Черчилля, чтобы он написал по этому поводу Сталину.

– Ни в коем случае! Это только разозлит «дядюшку Джо»[47]. А за несколько дней до начала «Оверлорда» дразнить его нельзя: он может ослабить натиск на немцев, и те перебросят свои дивизии во Францию, – решительно возразил Эйзенхауэр.