направляюсь в публичную библиотеку в центре города. Центральный филиал публичной библиотеки по понедельникам и четвергам открыт до половины девятого вечера. У неё срывался дедлайн, и она не стала напрашиваться на поездку вместе со мной.

– Будь осторожна, – бросила она, не отрываясь от ноутбука.

– Хорошо, – ответила я, и когда она спросила, не забыла ли я свой мобильный телефон, я ответила, что да, не забыла. Напоследок я напомнила ей, что в холодильнике остались остатки китайской еды.

Накануне вечером мне приснилась «Утопленница», а на следующий день – то есть сегодня – я все никак не могла выкинуть из головы эту картину. На работе я постоянно отвлекалась и совершала глупые ошибки, когда звонила людям или пыталась провести гостей к нужному им ряду стеллажей. Потом, возвращаясь с работы домой, я свернула не на ту улицу и заблудилась. Я практически не разговаривала с Абалин, пока не объявила ей, что уезжаю. У меня засела в голове мысль, что если я ещё раз увижу эту картину, смело окинув её взглядом, то, возможно, перестану наконец на ней зацикливаться.

На Саут-Мэйн растут деревья, и ветер, дующий в открытое окно моей «Хонды», меньше пахнет автомобильными выхлопами. Я припарковалась напротив музейной сувенирной лавки и на мгновение задержалась у машины, раздумывая, не совершила ли ошибку, решив сюда приехать. Хотелось бы мне, чтобы Абалин поехала вместе со мной. Я могла бы снова сесть в «Хонду» и поехать обратно домой. Но я говорю себе, что веду себя как трусиха, запихиваю ключи в карман, перехожу улицу и поднимаюсь внутрь, где прохладно и пахнет чистотой.

Есть специальная выставка, посвящённая моделям художников, с которых они писали свои картины, и я использую её как удобный предлог, чтобы оттянуть встречу с «Утопленницей» ещё минут на двадцать. На выставке представлены работы Пикассо, Климта, Матисса, Анжелики Кауфманн, картины, этюды и фотографии углём и даже карикатуры из «Нью-Йоркера». Я останавливаюсь, внимательно изучая каждую из них, но никак не могу собраться мыслями. На этих образах невозможно сосредоточиться, какими бы изысканными, откровенными или интимными они ни были. Я пришла сюда не за этим.

«Ладно, покончим с этим», – думаю я. Но голос, прозвучавший у меня в голове, принадлежал не мне. Это был голос, который приснился мне прошлой ночью и снился перед этим неоднократно; тот самый голос, который я впервые услышала той ночью у реки Блэкстоун. Я достаю телефон и решаю позвонить Абалин. Но тут же замечаю, что один из смотрителей музея наблюдает за мной, поэтому кладу телефон в сумку и ухожу. Я перехожу из одной галереи в другую, пока не добираюсь до маленькой восьмиугольной комнаты с зеленоватыми стенами и картинами в богато украшенных позолоченных рамах. Там выставлено одиннадцать картин маслом авторства художников Новой Англии, но первая, которую вы видите, входя с южного прохода, принадлежит Салтоншталлю. Я быстро отвожу глаза и поворачиваюсь к ней спиной. А затем начинаю медленно перемещаться по комнате по часовой стрелке, надолго останавливаясь перед каждым холстом, прежде чем перейти к следующему. Каждая картина приближает меня на несколько шагов к «Утопленнице», и я постоянно напоминаю себе, что ещё не поздно – у меня остаётся возможность покинуть музей, толком ничего не увидев, лишь скользнув по этой странной вещи, этому нечто, взглядом.

Нечто. Я набираю это слово, и оно кажется мне отвратительным. Наполненным какой-то неявной угрозой. Оно имеет много возможных значений, и ни одно из них нельзя назвать достаточно конкретным, чтобы можно было просто так от него отмахнуться. Но к тому вечеру «Утопленница» превратилась, моими усилиями, в нечто. Наверное, я была занята её созданием с тех самых пор, как Розмари привела меня в музей по случаю моего одиннадцатого дня рождения, то есть почти одиннадцать лет назад.

В этой комнате тоже обнаруживается смотритель, и он тоже за мной наблюдает. Я что, вызываю у них подозрение? На моём лице отражается тревога? Или ему просто скучно, а я чем-то занимаю его внимание? Я игнорирую смотрителя, изо всех сил притворяясь, что меня интересуют другие картины – два пейзажа Томаса Коула (1828 г. и 1847 г.), «Бразильский лес» (1864 г.) и «Солончаки Ньюберипорта, штат Массачусетс» (1875–1878 г.) Мартина Джонсона Хида, а также последний холст перед работой Салтоншталля, «Арктический закат» Уильяма Брэдфорда (1874 г.). Получается пять. Будь я примерной католичкой, против чего меня предостерегала в своё время мать, было бы неудивительно, что меня вдруг осенило – это медленное передвижение от картины к картине похоже на мрачную, гротескную вариацию крёстного пути. Но я неверующая, и это кажется мне очень странным. На пятой картине, «Арктическом закате», могла бы быть изображена сцена, где Симон Киринеянин[62] несёт крест вместо Христа, а на следующей – Вероника, утирающая лоб измождённого Иисуса. Сравнение явно неуместное, и нечто другое вздымается, пытаясь меня преследовать, а я отталкиваю его прочь.

Я отталкиваю её и, ощущая в пересохшем рту привкус пыли и пепла, поворачиваюсь лицом к тому, что меня сюда привело. Но я вижу, что преследующее меня нечто… это не картина Филиппа Джорджа Салтоншталля, изображающая зашедшую в реку женщину. Я поворачиваюсь, и оказывается, что передо мной стоит Ева Кэннинг. Именно так, нелепо, как в сцене из фильма ужасов, которая должна быть, по задумке режиссёра, неожиданной, чтобы напугать вас и заставить подпрыгнуть на месте. Когда всё заканчивается, вы нервно смеётесь, ощущая себя довольно глупо. Но я не прыгаю и не смеюсь. И даже не дышу. Я просто стою и молча на неё смотрю. На ней то же самое красное платье, в котором она была в тот день, когда мне показалось, что я видела её на Уэйланд-сквер. Те же солнцезащитные очки с круглыми линзами в проволочной оправе, напоминающие мне о Джоне Ленноне. Она улыбается, и её мягкие светлые волосы слабо блестят в свете ламп. На этот раз она не босая. На ногах у неё очень простые кожаные сандалии.

– Индия. Какой приятный сюрприз, – произносит она. – Кого-кого, а тебя этим вечером я не ожидала увидеть. – В её голосе звучат тёплые и сердечные интонации, словно мы просто две случайно встретившиеся старые подруги. Словно это всего лишь счастливое стечение обстоятельств, не более.

Не задумываясь, я выпаливаю:

– Ты была в моей голове. Несколько минут назад. Ты сказала: «Покончим с этим». – Мой голос дрожит. Он звучит совершенно иначе, чем голос Евы, будто подразумевая, что эту случайную встречу нельзя назвать счастливой. Возможно, она вообще не случайна.

Её улыбка ничуть не дрогнула.

– Я была там, правда? – спрашивает она меня,