— Мой ангел вернулся, — повторяет она.

— Я так счастлива, что вам стало лучше, сеньора Рикардо.

Она льет так много слез, что скоро и мои глаза оказываются на мокром месте.

— Добро пожаловать, слезы, — шепчу я. Позади Карлотты слышится мяуканье, и из кухни ко мне бежит Наследие, с мордочки у нее капает молоко. Она мурлычет у моих ног, я наклоняюсь и глажу ее по пушистой шерсти.

— Когда у вас появилась кошка? — спрашиваю я.

— Она пришла ко мне под дверь этим утром. Она такая прелесть. Я назвала ее Фео.

— Рада с тобой увидеться, Фео.

— Хорошая кошка, — говорит она, теперь уперев руки в бока. — Вечно голодная.

— Я так рада, что вы нашли друг друга. Карлотта, извините, но мне надо идти. Мне нужно поговорить с Гектором. Он дома?

— Он в кафе, — говорит она. Должно быть, у меня на лице явно читается досада на то, что Гектор пьет в такую рань, потому что Карлотта добавляет: — Теперь только кофе. Он пьет кофе.

Мы обнимаемся на прощание, и она целует меня в обе щеки.

Кафе заполнено. Я готова открыть дверь, но столбенею. Гектор сидит за маленьким столиком, но я вижу его только краем глаза. Мой взгляд прикован к тому, кто сидит за тем же столиком напротив него: это тот самый могадорец, который был здесь прошлый раз. Теперь он чисто выбрит, его черные волосы стали каштановыми, но это точно он. Такой же высокий и мускулистый, такой же широкоплечий, такой же смуглый и задумчивый, с такими же тяжелыми бровями. Мне не нужно описание убийцы: я знаю, что это он, неважно, с усами или без, с высветленными волосами или нет.

Я отпускаю дверь и отступаю назад. О, Гектор, думаю я, как же ты мог?

У меня трясутся ноги и колотится сердце. Могадорец оборачивается и видит меня в окне. Я вся холодею. Я стою как вкопанная и не могу шевельнуться. Могадорец смотрит на меня, что заставляет обернуться и Гектора. Только вид его лица выводит меня из шока.

Я пячусь назад, поворачиваюсь и бегу. Почти тут же я слышу, что дверь кафе открывается. Я не оборачиваюсь. Если меня преследует могадорец, я не хочу об этом знать.

— Марина! — кричит Гектор. — Марина!

* * *

Со мной едут четверо полицейских. Я прикасаюсь кончиками пальцев к тяжелым наручникам. Я уверен, что, если захочу, то сумею их сломать или просто открыть при помощи телекинеза, но мысль о Саре лишает меня энергии, необходимой для такого предприятия. «Она не могла меня сдать. Пожалуйста, пусть это будет не она».

Сначала мы едем двадцать минут, и я понятия не имею куда. Меня выталкивают и сразу заталкивают в другую машину, которая, как я предполагаю, более надежна в плане безопасности и предназначена для более долгих поездок. Потом мы едем целую вечность — два, может, три часа, — и, когда мы наконец останавливаемся, и меня снова выталкивают, боль от мысли о том, что это могло быть из-за Сары, становится почти нестерпимой.

Меня ведут в здание. После каждого поворота приходится ждать, пока отопрут очередную дверь. Я насчитываю четыре. С каждым новым коридором воздух становится все более спертым. Наконец меня заталкивают в камеру.

— Сядь, — приказывает мне один из провожатых.

Я сажусь на бетонную кровать. С головы сняли мешок, но наручники остались. Все четверо полицейских выходят и запирают за собой дверь. Двое, что покрупнее, остаются сразу за дверью, а другие двое уходят.

Камера маленькая, три на три метра. В ней помещаются только покрытая желтыми пятнами кровать, на которой я сижу, металлический унитаз и такая же раковина. Больше ничего. Три из четырех стен сделаны из прочного бетона, на задней стене под самым потолком есть маленькое оконце.

Хотя матрац и грязный, я ложусь, закрываю глаза и пытаюсь собраться с мыслями.

— Джон! — слышу я крик Сэма.

Я тут же открываю глаза, кидаюсь ко входу в камеру и хватаюсь за прутья решетки.

— Я здесь! — кричу я в ответ.

— Молчать! — рявкает тот охранник, что побольше, и грозит мне дубинкой. Дальше по коридору кто-то кричит на Сэма. Он больше ничего не говорит, но, по крайней мере, теперь я знаю, что он тоже здесь.

Я просовываю руку за решетку и прикладываю ладонь к плоской металлической поверхности замка. Я закрываю глаза, фокусирую телекинез, пытаясь понять его внутреннее устройство, но ощущаю только вибрацию, от которой моей голове становится тем больнее, чем сильнее я концентрируюсь.

Камера находится под электронным контролем. Я не смогу ее открыть телекинезом.

* * *

Я во всю прыть бегу в приют, капюшон надувается у меня за спиной, а скорость такая, что облака и синее небо надо мной сливаются в яркую белую полосу.

Я врываюсь в двойные двери и бегу в спальню. Аделина сидит на моей кровати, держа сложенную записку на коленях. У ее ног стоит маленький чемодан. Она вскакивает и обнимает меня.

— Тебе нужно на это взглянуть, — говорит она, подавая мне бумагу. Я разворачиваю лист и вижу, что это вовсе не моя записка, а копия фотографии. Кто-то выжег на склоне близлежащей горы огромный замысловатый знак. Со своими аккуратными линиями и острыми углами он представляет собой точную копию шрамов на моей лодыжке.

Я роняю листок, и он медленно планирует на пол.

— Это было обнаружено вчера, и теперь полиция раздает копии, рассчитывая добыть какую-нибудь информацию, — говорит Аделина. — Нам надо сейчас же уходить.

— Да, конечно. Но сначала мне нужно поговорить с тобой об Элле, — говорю я.

Аделина наклоняет голову.

— А в чем дело?

— Я хочу, чтобы она ушла с…

Не успеваю я закончить фразу, как меня сбивает с ног мощное сотрясение, сопровождаемое громоподобным грохотом. Аделина тоже падает, ударившись об пол плечом. Где-то в приюте произошел взрыв. Несколько девушек с криком вбегают в комнату, другие, наоборот, убегают в поисках убежища. Я слышу, как сестра Дора кричит, чтобы все бежали в южное крыло.

Мы с Аделиной поднимаемся с пола и направляемся в коридор, но тут гремит новый взрыв, и внезапно я чувствую холодный ветер. За общим криком я не слышу, что говорит Аделина, но, следуя за ее взглядом, я смотрю на крышу и вижу рваную дыру размером с автобус. Пока я смотрю, к краю дыры подходит высокий мужчина в длинном пальто с длинными рыжими волосами. Он указывает на меня.

В комнате для допросов тепло и темно, хоть глаз выколи. Я опускаю голову на стол и пытаюсь не уснуть, но после бессонной ночи сразу проваливаюсь в сон. И сразу же начинает формироваться видение, и я слышу шорохи. Сначала я парю в темноте, потом, словно выстреленный из пушки, огненным снарядом лечу по темному тоннелю. Черное обращается в голубое. Голубое — в зеленое. Шорохи идут за мной, но становятся все слабее по мере моего продвижения по тоннелю. Внезапно я останавливаюсь, и наступает тишина. Порыв ветра приносит яркий свет, и, посмотрев вниз, я обнаруживаю, что стою на заснеженной горной вершине.