«Графиня Фикельмон, пользовавшаяся особенным благоволением императрицы Александры Федоровны, и бо́льшая часть знати приняли юного искателя фортуны под особое свое покровительство. Дантес, по отзывам лиц, близко его знавших, был красивый блондин, скорее остроумен, нежели умен, образования поверхностного; отличительною чертою его характера была чисто гасконская хвастливость успехами у прекрасного пола. В судьбе Дантеса живейшее участие приняла также французская колония в Петербурге, в особенности баталический живописец Ладюрнер, мастерская которого находилась в Эрмитаже и нередко посещалась императором Николаем I. Вскоре по определении в полк этот баловень счастья до того полюбился барону Геккерен де Беверваард, состоявшему тогда в Петербурге голландским послом, человеку холостому и богатому, что тот усыновил его с единственным условием, чтобы Дантес принял его фамилию».

Александр Сергеевич Пушкин никогда в военном училище не учился, никогда не был прикомандирован к какому-либо полку, а потому, стало быть, и юнкером, даже в самые юные свои годы, быть не мог.

По личному повелению государя поэт носил придворное звание камер-юнкера, и хотя Александр Сергеевич своей службой тяготился, считал ее для себя унизительной, поскольку это был младший придворный чин, но по Табели о рангах этот чин был несравнимо выше чина поручика, даже гвардии. Заметим, что в гвардии чины считались на класс выше, чем в армии, не говоря уже о статской службе.

Поручик армейской кавалерии – Х класс, равный казачьему сотнику, гвардейскому корнету, мичману флота и коллежскому секретарю в статской службе.

Поручик Гвардейской кавалерии – IX класс – подъесаул, лейтенант флота, титулярный советник – это чин Дантеса.

Теперь приведу цитату из книги Г. А. Мурашова «Титулы, чины, награды» (СПб., 2003. С. 103–104), где подробно и точно сказано о чине Александра Сергеевича Пушкина.

«…Несколько слов о нашей национальной гордости – об А. С. Пушкине. 31 декабря 1833 г. ему был присвоен чин камер-юнкера. Это соответствовало чину V класса. Общество, и сам поэт в первую очередь, был оскорблен таким низким чином. И здесь мне хочется порассуждать.

До того Александр Сергеевич имел чин титулярного советника, что соответствовало IX классу. Это действительно низкий чин, который не позволял ему являться во дворец. Чин камер-юнкера разрешал бывать во дворце. Больше того, он всего на одну ступень был ниже генеральской должности. И мне думается, оснований для обиды у него не должно было быть. В конце концов, он же не служил в армии, не занимал высокий пост в иерархии гражданской службы. Он был поэт. Великий поэт. Но… не служака.

Другое дело, что камер-юнкеры обязаны были дежурить при императрице, допускать и представлять на прием лиц, которым разрешалась аудиенция. Дежурить во время придворных церемоний, балов, в театрах. Вот это для Пушкина – ни к чему. Он уже при жизни знал себе цену.

Так что, говоря об обиде Александра Сергеевича, не надо напирать на то, что чин ему дали маленький, как это представляют себе наши учителя, разъясняющие школьникам тогдашнюю ситуацию. Надо говорить об унизительных (хотя и тут смотря для кого) обязанностях камер-юнкера. Если другой считал за честь дежурить в присутствии императора, то Пушкин это воспринимал как наказание.

И еще, среди пожалованных в камер-юнкеры были чиновники моложе Пушкина. Но это уже дело времени. Не попадался Пушкин на глаза императору до того. А его и это задело.

Скажу откровенно, в школе после разъяснения нам ситуации вокруг Пушкина в связи с присвоением ему чина камер-юнкера у нас, школьников, сложилось мнение, что камер-юнкер – это что-то вроде пажа, юноши, даже мальчика, которому поручалось носить за императрицей шлейфы. Вот что значит преподнести ситуацию не так, как она есть.

Что уж говорить о тексте, прозвучавшем по телевидению на всю страну, где А. С. Пушкин стал просто «юнкером». Замечу, что кроме учащихся военных училищ юнкерами с 1806 г. именовались кавалерийские унтер-офицеры и унтер-офицеры из дворян.

Невольно видится «дистанция огромного размера» между школьным образованием даже времени социализма и нынешним, и она стремительно увеличивается в сторону полного, и кому-то так желанного, одичания наших соотечественников.

Потому, наверное, стоит сказать и о последствиях дуэли, которые по указу государя во времена Пушкина были категорически запрещены.

Военный суд первой инстанции (полковой) приговорил, в предварительном порядке, Геккерена и Данзаса к смертной казни – по законам времен Петра I; по смыслу 139-го воинского артикула (1715 г.), ссылка на который присутствует в материалах уголовного дела, погибший на дуэли также подлежал посмертной казни: «Все вызовы, драки и поединки чрез сие наижесточайше запрещаются <…> Кто против сего учинит, оный всеконечно, как вызыватель, так и кто выйдет, имеет быть казнен, а именно повешен, хотя из них кто будет ранен или умерщвлен, или хотя оба не ранены, от того отойдут. И ежели случитца, что оба или один из них в таком поединке останетца, то их и по смерти за ноги повесить».

Приговор докладывался вверх по начальству; в итоге определение генерал-аудиториата А. И. Ноинского от 17 марта 1837 г. предлагало: Геккерена, «лишив чинов и приобретенного им Российского дворянского достоинства, написать в рядовые, с определением на службу по назначению Инспекторского Департамента», в отношении секунданта Пушкина подполковника Данзаса[93]предлагалось, принимая во внимание его боевые заслуги и иные смягчающие вину обстоятельства, ограничиться арестом еще на 2 месяца (он уже находился под арестом), после чего «обратить по-прежнему на службу»; «преступный же поступок самого Камер-юнкера Пушкина <…> по случаю его смерти предать забвению». На докладе Ноинского от 18 марта того же года начертана Высочайшая конфирмация: «Быть по сему, но рядового Геккерена, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты».

Смерть Пушкина мало что изменила в репутации Дантеса. На его стороне был бомонд,[94]но многие офицеры посчитали, что «французишка» осрамил собой всю гвардию в целом и полк, к которому был приписан.

Гвардейский офицер Афанасий Синицын вспоминал: «…Я насмотрелся на этого Дантесишку во время военного суда. Страшная французская бульварная сволочь с смазливой только рожицей и с бойким говором. На первый раз он не знал, какой результат будет иметь суд над ним, думал, что его, без церемонии, расстреляют или в тайном каземате засекут казацкими нагайками. Дрянь! Растерялся, бледнел, дрожал. А как проведал через своих друзей, в чем вся суть-то. О! Тогда поднялся на дыбы, захорохорился, черт был ему не брат, и осмелился даже сказать, что таких версификаторов, каким был Пушкин, в его Париже десятки».