В нише на первом этаже, на один пролет выше главного входа в отель, было уютно и тесно, как в салоне машины. Поджидая лифт, я погрузился в изучение дверей, фриза с изображением нимф, лесных дриад с волосами из нержавеющей стали и небольшими стальными грудками. Лифт остановился тут словно бы нехотя, так, словно в этот час посетителям не пристало приходить сюда. Я назвал лифтерше – крепкой, как репка, – имя Барнея Келли, и она окинула меня изучающим взглядом сотрудника полиции.

– Мистер Келли ждет вас?

– Разумеется.

На меня пахнуло горячим воздухом из шахты лифта, и из моих легких вырвался щедрый выхлоп, точно я заснул в комнате с камином, а очнувшись от долгого чувственного сна, обнаружил, что пламя сожрало весь кислород и сатировы небеса моих сновидений были всего лишь удушьем. Мы поднимались вверх, быстро проносясь мимо этажей отеля, и зонтик у меня в руке дрожал, как прут, точно ивовый прутик для определения грунтовых вод, вот здесь и еще вот тут, мы поднимались вверх мимо некоего воплощения скверны по левую руку, а там, по правую – мимо некоей загадочной концентрации, тайнописи клаустрофобии, бездн открытого пространства, а вот теперь сквозь эссенцию скорби – ах, какая печаль окружает богачей – и в моем мозгу вдруг закачалась стрелка компаса, указывающая направление, мне показалось, будто мы не поднимаемся вверх по шахте лифта, а едем по тоннелю, и я вновь почувствовал, как из меня начала истекать самая светлая часть моей души, яркие краски, озарявшие сцену моих сновидений, потускнели, нечто жизненно важное было готово покинуть меня навеки; менее тридцати часов назад я уже потерял какую-то часть своего «я», она унеслась к луне, покинула меня в тот самый миг, когда я не решился прыгнуть вниз, и в тот миг меня навеки покинула некая способность души умереть там, где ей пристало, смириться с поражением, погибнуть достойно. А сейчас меня готовилось оставить нечто иное, уверенность в любви, знание того, что любовь – награда, ради которой стоит жить, а голос, присутствия которого я более не мог отрицать, внушал мне через зонтик: «Ступай в Гарлем. Если ты любишь Шерри, ступай в Гарлем – прямо сейчас». Я понял, что боюсь Гарлема, и возразил: «Дозволь мне любить ее, но не столь отчаянно и обреченно. Нет никакого смысла отправляться в Гарлем. Дозволь мне любить ее и не сходить при этом с ума». «Те, что в здравом уме, никогда не бывают свободны», – сказал голос. «Тогда позволь мне быть свободным от тебя». «Как тебе будет угодно», – молвил голос, и нечто отделилось от меня, образ Шерри, выгравированный в моей памяти, растаял как туман. Ручка зонтика обожгла мне руку, и я качнулся. Лифт остановился, толчком отозвавшись в моей груди: мы прибыли на место.

Я вышел в холл, большой, с ковром изысканного бежевого цвета и бледно-зелеными стенами, светлыми, точно листья по весне. Дверь в апартаменты Келли была мне знакома: под кнопкой звонка тут был медальон с изображением герба Мангаравиди и Кофлинов, разделенный на четыре квадрата: первый и четвертый красного цвета – неистовый лев, второй и третий – черный соболь, премудрый змий, коронованный на лазурном фоне, – так Дебора истолковывала эти символы и девиз: «Victoria in Caelo Gerraque».[6]На секунду меня затрясло, точно от холода. Не из-за девиза (хотя и из-за него тоже), а от воспоминаний о тех нескольких разах, когда я подходил к этой двери. Я поднял дверное кольцо.

Открыла мне Рута. На ней было роскошное черное шелковое платье и жемчужное ожерелье. Она повернула ко мне лицо – пикантное, накрашенное, испытующее, прожорливое, – и энергия вернулась в мою кровь, мне перестало казаться, будто кровь утекает из меня к луне, нет, новое скотское буйство сулило мне жизнь, я стоял в дверях, рассматривая Руту, и в душе у меня зарождалось целебное здоровье.

– Хорошо выглядишь, – сказал я.

Она улыбнулась. Сутки и еще два-три часа прошли с тех пор, как она покинула полицейский участок, но уже успела побывать в салоне красоты, разумеется, самом шикарном в Нью-Йорке. Рыжина ее волос была сейчас безупречна, точно рыжие и бурые тона поленьев в костре, уже тронутые пламенем, очень нежным пламенем, похожим на красноватый оттенок глины, который укрепил костер.

– Добрый вечер, мистер Роджек, – сказала она.

В последний раз, когда я видел Руту так же близко, волосы ее были растрепаны, проглядывали корни, помада была размазана, одежда распахнута, груди лежали у меня в ладонях, и мы оба задыхались в спешке совокупления. Дух того соития вернулся ко мне из моего собственного тела, пришел моим запахом, и между нами повисла некая двусмысленность. Острый носик Руты, чувствительный ко всякой перемене настроения, точно кошачья антенна, метнулся в сторону и нацелился в незащищенное пространство между моей щекой и ухом.

– Что ж, спасибо за хорошее поведение в полиции, – сказал я.

– О, вы слишком добры ко мне.

Мы оба подумали о том, что она вела себя далеко не так хорошо, во всяком случае – с полицией.

– Но я и впрямь старалась не навредить вам. В конце концов, вы мне отнюдь не противны.

– Хотелось бы надеяться.

Она вибрировала в поле внимания, возникшем между нами.

– Конечно, не противны. Но какой женщине прок от мужчины, который ей не противен? Все это херня. – И она сладко улыбнулась мне. – Между нами говоря, ваш тесть приложил руку к вашему освобождению.

– Интересно бы узнать, почему.

– А это вы у него спросите. – Секунду у нее был такой вид, будто она готова была рассказать мне еще кое-что, но потом передумала. – Знаете, сегодня вечером здесь все вверх дном. Все время приезжали люди. Теперь остались только двое. Скажу вам по секрету, эти двое – просто чудовищны.

– Тем не менее пойдем к ним.

– А вы не хотите сначала навестить Деирдре?

– Ее привезли из школы?

– Конечно, привезли. Она ждала вас до полуночи. А потом дед отправил ее спать. Но она все равно не спит.

Меня охватила жуткая тоска, точно самолет, в котором я летел, начал безнадежно падать. Уж больно кружной получался у меня путь. Я собрал последние силы, чтобы подготовиться к встрече с Келли, а теперь все могло пойти прахом. Могли нахлынуть воспоминания. А я не хотел их. Я ведь впервые увидел Деирдре в тот же день, что и Келли, в этих апартаментах, девять лет назад, и воспоминание это было не из приятных. Дебора боялась своего отца. Когда Келли обращался к ней, губы ее дрожали. Я никогда еще не видел ее столь беспомощной, в ее поведении таился намек на то, что брак со мной она считала позором.

И лишь Деирдре в какой-то мере спасла тот вечер. Она не виделась с матерью больше месяца, шесть недель назад ее привезли из Парижа повидаться с Келли, но она кинулась сразу ко мне, не обратив внимания на мать и деда.

– Moi, je suis gros garсon, – сказала она. Для трехлетней она была очень мала ростом.

– Tu es tres chic, mais tu n'as pas bien L'air d'un garсon.