«Конечно, — поспешно заверил Ахмад, чувствуя, как сердце его ныряет в пятки. — Конечно, Абу-Нацер, о чем речь… Для тебя мы… для тебя…»

«О'кей, — властно перебил его Абу-Нацер. — Тогда иди и сейчас же возвращайся ко мне с Хусамом. Вы нужны мне оба… Ну что ты расселся? Не слышал? Быстрее!»

Ахмад вздрогнул и замялся.

«Ээ-э… Абу-Нацер… у нас тут комендантский час…»

«Ага… — зловеще констатировал Абу-Нацер. — Значит, комендантского часа боишься… ну что ж…»

«Нет-нет… что ты… для тебя…» — Комендантского часа Ахмад явно боялся намного меньше, чем Абу-Нацера.

Было уже совсем темно. Узенький серп новорожденного месяца покачивался над деревней. За домом, по улице, вращая желтой «мигалкой», проехал патрульный джип. Где-то в его недрах, проснувшись, кашлянула рация, выплюнула ненавистные ивритские слова и смолкла.

«Махмуд, Хамдан, — позвал Абу-Нацер вполголоса. Верные его помощники придвинулись, готовые ко всему. — Как скажу «пес» — хватайте того, кто останется. И сразу — кляп ему в хайло. Поняли?»

— «А второй?»

Это Махмуд. Хваткий парень, сильный. Далеко пойдет, если выживет.

— «О втором не думайте. Второго я беру на себя. Вы, главное, своего успокойте.»

— «Автоматы достать?»

— «Нет. Рано еще для автоматов.»

— «А если не придут? Я бы на их месте точно залез бы куда-нибудь в подпол…»

Это уже Хамдан, красавчик с кожей, гладкой, как у женщины. Не в меру чувствительный и к тому же невезучий. Этот долго не протянет.

«Придут, — уверенно ответил Абу-Нацер. — Обязательно придут. Никуда не денутся. И ты бы пришел, парень. Их сейчас сюда как магнитом тянет.»

Он усмехнулся, покачал головой, удивляясь своей собственной уверенности и в то же время зная, что, в общем-то, нечему тут удивляться. Взять хоть Ахмада. Неужели он не понимает, что его сейчас резать будут? Конечно, понимает. Ведь, если здраво рассудить, начерта еще он понадобился Абу-Нацеру? Рассказать о зиядовой ноге? Потолковать о деревенском житье-бытье? — Глупости… из всех возможных причин одна только и звучит более-менее правдоподобно: смерть. Сильная, властная смерть пришла за Ахмадом, вытащила из дома, где спят его дети, где уютно мерцает телевизор и в мягкой постели ждет сонная жена, вытащила, сковала по рукам и ногам, усадила на корточки перед сумасшедшими белками абу-нацеровых глаз.

Почему же он так послушен собственной смерти, бедный, обреченный Ахмад? Почему не убегает, не мчится, сломя голову, прочь, не прячется, не забивается в щель — переждать, пересидеть, спастись? Почему вместо этого, покорно, как скот, идет Ахмад на убой? Да еще и прихватывает своего собственного брата!.. брата!.. не кого-нибудь — брата! Почему?

Да потому что боится — вот почему… Страх делает человека послушным. Кто боится смерти, тот ее слушается. Смотрит на нее, замерев, как кролик перед удавом и ждет указаний. Подчиняется каждому ее слову, каждому жесту. Страх перед смертью — великий помощник убийцы…

Абу-Нацер полез в карман, вынул нож с выкидным лезвием, нажал на кнопку. Раздался хищный щелчок, и узкая обоюдоострая полоска стали вонзилась в живот ночи. Абу-Нацер глубоко вздохнул и свободной рукою пощупал напрягшуюся в промежности тяжесть. У-у-ух… большой!.. жаль, что придется ждать до дома. Интересно, а если совместить? Трахать и убивать, убивать и трахать — одновременно… вот ведь должно быть наслаждение! Но сейчас точно не получится… надо будет как-нибудь потом… может, даже Хамдана, с его ладным округлым задом и гладкой женской кожей… Подожду, пока провинится в чем-нибудь и… Абу-Нацер сглотнул слюну. Со стороны дома раздался шорох. Братья возвращались.

Теперь они уселись перед ним на корточках вдвоем, бок-о-бок, похожие друг на друга, как и положено братьям-погодкам, вместе ползавшим, стукаясь лбами, по прохладному каменному полу отцовского дома, на пару гонявшим кур по пыльному двору, спина к спине сражавшимся в деревенских мальчишеских драках. На этот раз прямо напротив Абу-Нацера оказался Хусам, как старший. Что ж, так тому и быть. Абу-Нацер приподнялся, встав на одно колено, чтобы обеспечить телу твердую широкую опору, без которой не может получиться хороший удар. Правую руку с ножом он держал сзади, прижав ее к бедру.

«Как дела, Хусам?» — спросил он почти ласково, беря его за плечо свободной левой рукой. Плоть под ладонью была мягкой и податливой. Абу-Нацер снова сглотнул слюну.

Хусам молчал, парализованный страхом.

«Эй, Ахмад, — позвал Абу-Нацер, не отводя глаз от Хусама. — Принеси-ка из дому ведро воды.»

Ахмад кивнул и растворился в темноте двора. Скрипнула дверь.

«Знаешь, зачем мне вода, Хусам? — все так же ласково спросил Абу-Нацер. — Умыться. Потом.»

Он ударил Хусама ножом в сердце как раз в промежутке между двумя последними словами. Хусам охнул, будто наступив на гвоздь, и качнулся назад. Но Абу-Нацер крепко держал его за плечо левой рукой, правой продолжая нажимать на нож, который и так уже по самую рукоятку утонул в хусамовой груди. Полузакрыв глаза, Абу-Нацер вслушивался в удивленное трепетание пораженного сердца там, на другом конце лезвия. Потом он наклонился вперед и крепко прижался щекою к щеке умирающего, всей кожей впитывая его смертную испарину, жадно вдыхая широко раздутыми ноздрями свежий запах смерти, пробивающийся сквозь газы, выходящие из вдруг расслабившегося кишечника. Чувство было острым и сильным, как первый оргазм после длительного воздержания.

«Потом… — прошептал Абу-Нацер на ухо трупу. — Не все умирают так чисто, как ты, Хусам. Чисто и быстро.»

Он еще продолжал нашептывать ему что-то, когда вернулся Ахмад с ведром и принялся аккуратно пристраивать его рядом, ища ровное место, чтоб не дай Бог, не расплескалась вода. Крестьяне берегут воду. Вдобавок к этому, он не хотел мешать конфиденциальной беседе Абу-Нацера с братом. Со стороны и в самом деле казалось, будто Абу-Нацер сообщает Хусаму что-то очень важное, не предназначенное для чужих ушей. Наконец Абу-Нацер глубоко вздохнул и поднял голову.

«Пес!» — сказал он негромко и оттолкнул от себя безжизненное тело.

Ахмад, приоткрыв рот, смотрел, как падает его брат, как падает то, что еще недавно было его братом, падает навзничь, неловко, на манер куклы, подогнув под спину руку, как, покатавшись по груди и запоздало дернувшись вперед-назад, стукается об землю тяжелым затылком хусамова голова с широко открытыми глазами и какой-то смущенной полуулыбкой. Он просто не мог оторваться от этого зрелища и продолжал смотреть… сначала смотреть, а потом изо всех сил коситься в сторону брата, даже тогда, когда Абу-Нацер сердито повторил свое «пес!», и двое его людей, выйдя из столбняка, схватили самого Ахмада, заломили руки и, повалив лицом вниз, засунули в рот грубую, раздирающую небо и язык, тряпку.

«Держите крепче, мать вашу!..» — сказал Абу-Нацер, вставая на ноги. Он снял футболку, заголившись по пояс и рассеянно провел ладонью по набухшим соскам. У-у-ух… подожди, то ли еще будет… Он подошел к телу Хусама и рывком вытащил нож. Рана хлюпнула и выбросила крохотный фонтанчик крови, запачкав пальцы. Абу-Нацер слизнул кровь и обернулся на Ахмада. Тот смотрел на него с земли расширенными зрачками, вывернув голову и кося глазами, как поверженная лошадь.