Откуда-то прокрался в картину ветерок, и юбки, платья, сарафаны забились у колен.

А ведь говорить придется. Фурцев покосился в сторону политрука.

— Может быть, вы, как комиссар?

— Обязательно, но мое выступление будет после вашего.

Делать нечего.

— Ну, что же, жены, сестры, и матери… — Фурцев подумал, что сестер надо было бы поставить после матерей, и это его сбило, он не сразу смог продолжить.

— Ну, что же, подруги, в нелегкую годину мы встретились тут с вами. Завтра, а может, и ночью сегодня, нам в бой. Не знаем с кем, не знаем, как силен наш неизвестный враг, но одно я могу сказать точно — мы будем биться. До конца. А вы наш тыл. Мы будем биться, а вы ждите. — Сказав "ждите", Фурцев тут же спохватился, неловко выходит. Чего им ждать-то, когда придут и изнасилуют?

— Можете быть уверены, что мы отдадим все силы, приложим все усилия, даже капли крови не пожалеем… и вы нас ждите с победой.

От радостного ощущения, что тяжкое испытание позади, капитан снял фуражку и начал вытирать пальцами кожаный обод внутри. И вспомнил, что в старинных фильмах про жизнь России прошлого века, именно так всегда и поступали после выступления всевозможные начальники. Значит, тоже волновались. Но все мысли и вольные воспоминания его тут же отлетели, когда он, не уследив за своим взглядом, натолкнулся на взгляды "баб". Заплаканных и испуганных не было, но от этого общее впечатление от этого строя взоров было особенно жутким. Так они смотрели всезнающе и обреченно. Мол, идите вы, воюйте, а мы уж…

На первый план выскочил стройный политрук и вместо того, чтобы говорить, махнул рукою, куда-то в сторону больничного корпуса. Что-то тихо и технически заныло в глубине, в венчике жестяного громкоговорителя, и вдруг прямо-таки удар музыки.

Вставай страна огромная!

Вставай на смертный бой!

С фашистской силой темною

С проклятою ордой!

Пусть ярость благородная,

Вскипает как волна,

Идет война народная,

Священная война!

Капитан Фурцев нацепил на голову свою просохшую фуражку, дослушал песню до конца, и, не говоря ни слова, пошел к железной калитке, что выводила с больничной территории. В сторону политрука он не смотрел, он признавал его победу в данном эпизоде, но не хотел, чтобы Головков делил с ним суровую торжественность этой минуты. Зря опасался, политрука, сразу после окончания песни, окружили слушательницы, осыпая вопросами. Что это могли быть за вопросы, Фурцев знал слишком хорошо, поэтому шел быстро, и даже немного злорадствовал в адрес слишком успешного комиссара. Он почти уже выскользнул за калитку, но был перехвачен той самой женщиной, в которой ему почудилась учительница. Почему так, он бы не мог ответить, потому что на учительниц учивших его она похожа не была. Невысокая, сухощавая женщина лет под пятьдесят, в коричневом платье с белым, кружевным жалким воротником. Глаза не запомнить, руки прижаты к отсутствующей груди. Дохнуло чудовищной, исторической косметикой. Сейчас она спросит, а правда ли будут насиловать, если не дай Бог… Фурцев уже придумал, что ей ответить. Но она прошептала совсем другое.

— Вы их бейте, бейте миленький, этих фашистов проклятых! Мы вынесем все, вы только победите!

Сдержанно кивнув в качестве обещания, капитан открыл дверь калитки.

Собрались в директорском кабинете, где по настоянию политрука были занавешены темной плотной материей окна. Электричество не включали, светильниками служили две сплющенные артиллерийские гильзы. Давали они больше чаду, чем света, отчего лица у всех офицеров были особо угрюмы.

Фурцев сидел в директорском кресле, место напротив, в торце стола занимал старший лейтенант Ляпунов, командир стрелковой роты. Его брат-близнец геройски погиб с японскую компанию. За столом также сидели командующие взводами "курсантов" и "ополченцев". Лейтенант Петухов по кличке "профессор" (из-за бородки эспаньолки и круглых очков) и лейтенант Косоротов. У него действительно был скошенный рот и неприятный, всегда исподволь, взгляд. Он был старше всех, у него была одышка, и он по большей части помалкивал. Начальник артиллерии Будкин и танкист Теслюк сидели у стены. Когда надо было что-то посмотреть на карте, что занимала середину стола, они вставали и заглядывали через спины. Танкист при этом все время ронял на карту пепел с папиросы.

Твердило тоже сидел у стены, ему было приказано явиться сюда Головковым, (он назначил главного редактора газеты своим заместителем), но к карте подходить не смел, чувствуя, что это не понравится капитану. Тихо вздыхал Александр Васильевич и разглядывал свои грязные сапоги.

Все уже доложили о положении дел в своих частях. Положение было такое же, как всегда перед боем: больше всего возни с пионерами. То в прострацию впадают, то вопросами мучают. В общем, как сказал Ляпунов, "все варианты: от запора, до поноса". Давно уже было известно, что полноценным солдатик становится с третьей компании. "Если доживает", — опять же заметил Ляпунов. При этом некоторые украдкой поглядели на политрука, и во взглядах читалось — вот бы все пионеры являлись "сюда" такими.

Выявлено было шестеро наркоманов.

— Что-то многовато. — Сказал Фурцев.

Наркоманов заперли в школьном медпункте, прикрутили к укрепленным предметам простынями, да и все. Что ж придется потерпеть ребятам. Вспомнить хотя бы солдата Колокольникова, его убили всего лишь, а сколько мог еще дряни принести своей рати.

Легче всего решилось с гомосексуалистами, тут отличился неординарной работой ума Будкин.

— А я их к минометам приставлю. Они ж у меня за голубятней, бьют по навесной, в кого попадают — не видно.

Оказалось, что начальник артиллерии путает гомосексуалистов с пацифистами-непротивленцами, но объяснять разницу было некогда.

Последнею темой перед главным разговором, был танк.

— Не заводится. — Покачал головой недовольный собою механик, и опять куда-то уронил пепел. — Один раз добились мы с Родионовым заднего хода, он и зарылся в кучу металлолома.

— Ваш Родионов утверждает, что там нехватка деталей. — Сказал политрук.

Все поглядели на танкиста — такого никому слышать еще не приходилось. Вот уж по материальной части всегда все было полностью и честно. Утверждать, что технику выдали порченной, значит брать на себя очень много.

— Так точно, Родионов утверждает.

— Получается — вредительство! — Возвысил голос Головков.

— Не знаю я. Родионов в мастерских присмотрел небольшой токарный станок, говорит, что можно что-то придумать. Своими силами.

Политрук встал, стрельнул левой рукой, обнажая запястье.

— Четверть двеннадцатого, когда справляться своими силами!? Впрочем, танк, это всего лишь танк, хотя в определенной ситуации он может решить судьбу всего дела. Но сейчас я хочу сказать о другом.