Назвавшись, я дал ей номер телефона и сообщил, что являлся мужем умершей Изабеллы Брамбиллы. Слово сорвалось, будто я говорил о трагедии, приключившейся с кем-то другим. При упоминании имени Изабеллы голос женщины стал натянутым, хотя не исключено, что я это только вообразил.

Положив трубку, я ощутил сильное желание уйти из тесной квартиры, вобравшей в себя историю моего брака, распрощаться с Лондоном и растущим чувством, что за мной следят.

Вдруг снаружи раздался шум — на лестнице кто-то был. Я замер, ожидая услышать стук в дверь. Сел, прикидывая, сколько времени потребуется, чтобы схватить астрариум и выбраться с ним на крышу. Но в следующую секунду, судя по удаляющемуся шуму шагов, человек спустился на первый этаж, и вскоре я услышал, как хлопнула дверь парадного. Сосед отправился на работу. После стычки с Хью Уоллингтоном я окончательно убедился в ценности и подлинности астрариума. Бывший военный проявил к нему болезненный интерес, но не нашел ничего лучше, как воспользоваться древней уловкой и объявить артефакт подделкой. В этом человеке чувствовалась жестокость, и я не мог предсказать его следующий шаг. Мне следовало выбираться из Лондона, оценить свое положение и решить, что делать дальше. Вопрос заключался в том, не втянул ни я ненароком и Гарета в эту опасную и, не исключено, смертельную сеть.

Телефонный звонок заставил меня вздрогнуть.

— Слушаю.

— Привет, Оливер, это Гарет. Отмечаюсь, как обещал.

Судя по голосу, брат был совершенно выжат, но, услышав его, я испытал облегчение.

— Все в порядке? Уже дома? — Я не хотел, чтобы Гарет понял, что я беспокоюсь.

— Да, дома. А ты добрался в свой Западный Хампстед?

— Вроде как добрался. Слушай, ты не заметил ничего странного? За тобой не следили? Ничего такого не случалось? — Я старался говорить спокойно, хотя сам сомневался, что у меня не поехала крыша.

— Разве что поклонницы. А что, ты кого-то нанял за мной шпионить? — пошутил он.

Я не рассмеялся.

— Просто будь осторожен.

— Яволь, герр коммандант.

— И пожалей себя. — Он понял, что я имею в виду наркотики.

— Я же обещал. — Гарет помрачнел и ощетинился. Я понял, что мне придется снова завоевывать его доверие.

— Собираюсь съездить домой, повидать папу. Что-нибудь передать?

— Передай, что я пока не умираю. И еще — чтобы он от меня отстал. — Раздался щелчок и короткие гудки. Гарет положил трубку, но генетическая связь между нами не прервалась и вибрировала, как легонько тронутая гитарная струна.

Дом я покинул через черный ход и отправился задами к метро — решил, будет легче оторваться от «хвоста», затерявшись в безликой толпе на станции «Кинг-Кросс», и сесть в идущий на север поезд. Смешавшись с приехавшими из загорода, я занял место в вагоне и с бережно упакованным астрариумом отправился в отцовскую деревню.

Станция осталась точно такой, какой я ее помнил: рисованная надпись над платформой, с каждого конца деревянные бочки с розами. От этой знакомой картины мне сразу стало легче. Единственным нововведением были скромно поставленный рядом с билетной кассой торговый автомат, продающий шоколадки «Кэдбери», и установленная рядом с туалетами новенькая телефонная будка. Начальник станции Уилкот стоял на платформе. Я знал его всю жизнь: высокий сутулый человек, хромавший после ранения во время Второй мировой войны, он постоянно потчевал нас, школьников, рассказами о своих боевых подвигах. Подав свистком сигнал к отправлению, он заковылял по платформе ко мне.

— Это ты, Оливер?

— Он самый, мистер Уилкот.

— Прими мои соболезнования по поводу жены. Я видел ее всего один раз, но она была симпатичной девчушкой.

Дружеское обращение перенесло меня в более спокойные времена и неизменяющийся пейзаж моего детства. Слушая его северный выговор и болтовню ни о чем и обо всем, я внезапно осознал, насколько мне не хватало основательности и оседлости в месте, где ты безоговорочно свой.

— Отец вам сказал? — спросил я.

— Да. Он очень, очень расстроен. Будет рад тебя видеть. Ты к нам надолго?

— Боюсь, всего на один вечер.

— Постыдился бы. С тех пор как умерла твоя мать, твоему отцу совсем одиноко. Задержись подольше. Разве не приятно увидеть несколько старых знакомых лиц?

— С радостью, но нет времени.

— Ну, если так, буду завтра тебя провожать. В десять сорок пять, помнишь?

— Да.

С рюкзаком на плече я спустился по лестнице на улицу. Сначала план был такой: пройти к отцу через деревню — тем самым путем, каким я много лет назад ходил в школу и возвращался обратно, — но после разговора с начальником станции расхотелось встречаться со знакомыми и я решил пересечь небольшое поле, примыкавшее к ряду домов, в одном из которых жил отец. А раньше жил и я, пока в восемнадцать лет не отправился учиться в университете. Мать умерла пять лет назад, и сейчас до меня дошло, что в последний раз я приезжал в родную деревню на ее похороны. Мне трудно было представить, что она не встретит меня вместе с отцом в дверях маленького кирпичного домика.

Луг зарос лютиками и маргаритками, сгибающимися на тонких стеблях при каждом порыве ветра с болот. Воздух отдавал легким запахом коровьего навоза с примесью сырого торфа. Здесь я в детстве мечтал: смотрел в небо и представлял, что каждое облако — это ковер-самолет, на котором можно отсюда улететь в чужеземные страны, к новым лицам и пейзажам. Я стоял, вдыхая воздух, и еле сдерживался, чтобы не улечься в траву, надеясь, что время отмотается назад и я поднимусь десятилетним мальчишкой. Чистым. Невинным. Но вместо этого поправил на плече астрариум и продолжил путь.

Отец ждал меня в дверях маленького дома. Некогда широкий в плечах, высокий и представительный, он, как старое дерево, согнулся под действием силы притяжения. Я был потрясен, увидев, настолько он состарился, и невольно стал искать глазами миниатюрную, хрупкую фигурку матери.

Дом был частью построенного в 1920-х годах шахтерского района — оскорбляющей эстетические чувства сетки узких улочек с уныло однотипными жилищами из красного кирпича. За отцовской улицей проходила железнодорожная линия, а вдоль нее тянулись аккуратные лоскуты выделенных под огороды участков. На нашем росли кабачки, помидоры, клубника и неизвестно как оказавшийся там розовый куст. Этот кусочек земли радовал и служил предметом счастья и гордости. По воскресеньям после церкви отец пропадал там часами. Нас же, сыновей, туда не допускали. И даже теперь невозможно было смотреть на этот огородик без чувства обиды.

В домике было две спальни на втором этаже, на первом располагалась гостиная с камином и в глубине — кухня. Туалет находился в конце заасфальтированного двора, и никакой ванной. Единственное место, где можно было умыться, — раковина на кухне. Когда я был маленьким, мы по воскресным вечерам мылись в старой металлической ванне напротив камина. Сначала отец, затем мать, потом я и, наконец, Гарет. Я наблюдал за скрючившимся в короткой ванне отцом с другой стороны камина — разглядывал его всю в иссиня-черных крапинках угольной пыли жилистую спину и загадочную, колеблющуюся под водой тень его гениталий. Его возрождение, трансформация из чернолицего циклопа с шахтерской лампой на лбу в обычного смертного было моим первым воспоминанием. В ту пору мне было примерно годик, и эта картина завораживала и одновременно пугала меня. Я тоже хотел под землю, но опасался, что она меня отравит.