Болдуин заметил стоявших поодаль сэра Генри с сыном.

— Вели своим людям отпустить его, сэр Генри. Если ему причинят вред, я заставлю тебя заплатить. Отпустите его, я сказал!

— Ты мог бы упасть с лошади у меня во дворе, и никто бы не узнал, как это случилось, — презрительно фыркнул сэр Генри. — Я могу всадить в тебя стрелу, и все признают, что это был несчастный случай. Уходите и оставьте нас!

— Этот человек невиновен! Он не убивал твою дочь.

Тимоти выступил вперед:

— Вот как? Может, и не он ее зарезал, зато он изнасиловал.

— Нельзя изнасиловать собственную жену, — проскрежетал сэр Болдуин.

— Никто не давал согласия на этот брак. Он уговорил мою сестру сойтись с ним, чтобы нанести оскорбление нашему роду, но брака не было — я не признаю его!

Болдуин обвел глазами неподвижно застывших людей.

— Сэр Генри, тебе нечего бояться. Ты — друг милорда Диспенсера, и все, чтобы ты сегодня ни натворил, будет забыто. Но если кто-то другой… — он возвысил голос, — если кто-то другой попробует помешать мне, или повредить этому человеку, я арестую его своей властью хранителя королевского мира. А если Уильяму будет причинен вред, я арестую всех вас и добьюсь, чтобы вас повесили.

— Это какой же такой властью? — усмехнулся Тимоти. — Вас здесь всего двое.

С невыразимым облегчением Болдуин услышал за стеной шум шагов. Когда толпа людей в ливреях Уолтера Стэплдона хлынула во двор, он зло улыбнулся Тимоти и приказал ему:

— Посторонись!

Епископ развалился в кресле.

— Ты вполне уверен?

Болдуин уже все ему объяснил:

— Здесь мало места для сомнений. Джон был всей душой предан келарю и конечно же настоятелю. Мальчишка пришел в ужас от поступка девушки, рассказавшей о проделке с призраком, ведь это привело к аресту настоятеля. Сын Уильяма, конечно, ни в чем не был виноват. Потому-то о нем и позаботились с таким тщанием. Думаю, Джон сожалел, что причинил ему вред, но он так жаждал отомстить девушке, что жизнь Пилигрима представлялась ему мелочью.

Епископ Уолтер опустил взгляд на свои ладони.

— Это, пожалуй, домысел.

— Я бы с удовольствием заподозрил ее братца. Тимоти очень озабочен сохранением чести семьи. Не отца — тот все еще любит Джульетту, — а Тимоти. Ему она в конце концов приходилась всего лишь сводной сестрой. Потом стало казаться, что виновен отец Пилигрима. Он был явно задет переменой в сердце жены. Она сначала полюбила его, но влечение к молодому человеку, ровеснику, оказалось сильнее. Однако чем больше я размышлял о различии в положении тел и о том, как повлияли на судьбу обители неосторожные ее слова, тем яснее мне становилось, что тут сыграла свою роль месть. Быть может, убийцей двигали те же мотивы, что у Тимоти. Возмущение против оскорбления, нанесенного чести группы. Но не семьи, а монастыря.

— Мы обсудим это дело с местным епископом, и я предложу наказать парня.

— Пожалуйста, сделай это, милорд. А теперь мне хотелось бы вернуться в город и добраться до постели, — сказал Болдуин.

— Ты хорошо потрудился, сэр Болдуин. Благодарю тебя.

Болдуин кивнул, однако, пока он шел вслед за Саймоном по бесконечным коридорам во двор, перед его мысленным взором представали лица подозреваемых: искаженное болью и обидой лицо сэра Генри, полное тоски и отчаяния лицо Уильяма и, наконец, лицо брата Лоуренса. Лицо человека, на глазах которого все, во что он верил, было уничтожено каким-то послушником.

Болдуин подумал, что из всех потерь тяжелейшая — потеря монаха. Другим, по крайней мере, оставалась питавшая их сила ненависти. У Лоуренса не осталось ничего.

Июль 1373 года

Джеффри Чосер повертел в пальцах перо. Прищурился на ряд других перьев, выложенных справа на столе. Пересчитал их, хотя заранее знал ответ. Не нужно ли их очинить? Подушечкой указательного пальца он попробовал кончик того, что держал в руке. Стержень гусиного пера, по правде сказать, совершенно не нуждался в подрезке. Он положил перо. Потянулся, на дюйм или два пододвинул к себе чернильницу. Разгладил на столе чистые листы бумаги. Тоже без всякой надобности.

Он вздохнул. Знакомые маленькие хитрости — лишь бы оттянуть момент, когда придется все-таки коснуться пером бумаги и начать писать. Все что угодно, лишь бы потянуть время.

Он сидел у открытого окна. Внизу, у ворот, слышался шум работ. Приехав накануне вечером, Джеффри Чосер заметил между стеной и бастионом яму, куда поместился бы сидящий человек. Каменную стену над ямой укрепили деревянными подпорками. «Водой размыло», — догадался Джеффри, глядя на скалившуюся над головой горгулью. Она веками изливала дождевую воду. А может, вода из подземного источника медленно подмывала стену. Места здесь были болотистые.

Вот послышались скрежет мастерка по камню, шутка, невнятное проклятие рабочего, поднимавшего особенно тяжелую глыбу. Джеффри задумался, не закрыть ли окно, чтобы отгородиться от шума. Как-никак, он прибыл в Бермондси в поисках мира и тишины. По ту сторону Темзы шумел Лондон, но в ордене монахов-молчальников можно ведь было рассчитывать на кусочек мира и тишины. Здесь не должно быть иных звуков, кроме звона колоколов, зовущих братию к молитве. Словно в ответ на эту мысль, зазвонил колокол. Закрыть окно — означало бы лишить себя теплого ветерка и запахов летнего утра, дышать затхлым воздухом помещения. Чосер обвел глазами комнату. Скудная обстановка — кровать в одном углу, тяжелый сундук — в другом и под окном — стол с табуреткой, на которой он сидел. Но в сравнении с кельями и спальнями, отведенными монахам, обстановка достойна дворца.

Джеффри Чосер кое-что понимал в дворцовых залах. Его жена, Филиппа, и трое младших детей совсем недавно выехали из своих комнат в маленьком дворце Джона Гонта на берегу Темзы. Джон Гонт, третий сын короля Эдуарда, порой привлекал Джеффри для участия в личных делах или для выполнения тайных поручений, связанных с дворцовой жизнью, но у семьи имелись более веские основания поселиться во дворце Савой. Джеффри временами, в промежутках между поездками, останавливался в этом дворце, но ни когда не считал его своим домом в отличие от жены Филиппы — дочери рыцаря, прожившей юные годы под покровительством покойной королевы Англии. Филиппа во дворцах была как дома.

Чосер при всякой возможности скрывался в домик у городских ворот в Олдгейте, купленный им незадолго до женитьбы. Там был его дом, там он хранил свои книги, бумаги и письменные принадлежности. А теперь по некоторым причинам домик в Олдгейте стал пристанищем всей его семьи: жены, детей и слуг. Домик у ворот, казавшийся таким просторным, оказался тесен для семейной жизни. Оттого-то Джеффри, желая спрятаться от домашней суеты, и перебрался на несколько дней на южный берег, в монастырь Бермондси. Ни муж, ни жена не признавали этого вслух, но оба понимали, что под предлогом работы супруг бежит от семьи.