— Неплохо для горе-охотника, — похвалил Джи — Си. — Твердая рука и налитые кровью глаза — визитная карточка истого британца.

— Пьем, что горит, далее по тексту, — ответил я. — Ты когда через Атлантику переберешься?

— Уже над Ирландией прошел, зелененькая такая. Прямо по курсу огни Ле-Бурже. Господи, генерал, я умею летать!

— Многие так думают. Вопрос, красиво ли ты летишь?

— Легко и непринужденно, с гордо поднятой головой.

— Как бы ни легла карта?

— Вот именно.

— Похвально, сын мой. Ибо сказано: как жил человек, так и полетит.

— Пей пиво, Билли Грэм. Что ты будешь делать, когда я уеду? Надеюсь, обойдется без истерик? Без тяжелой моральной травмы? Смотри, еще не поздно обнажить фланг.

— Который из них?

— Да какая разница. Это один из немногих армейских терминов, что запали мне в душу. Всегда хотел обнажить перед неприятелем фланг. По жизни мы постоянно держим какой-нибудь фланг, иногда хочется его обнажить.

— Mon flanc gauche est protege par une colline, — сказал я, вспомнив молодость. — J'ai les mittrailleuses bien places. Je me trouve tres bien ici et je reste.[5]

— He ищи убежища в иностранном языке, — ответил Джи-Си. — Давай-ка еще по стаканчику, и съездим померяем твой выстрел, пока мои головорезы заканчивают утренний туалет и готовятся выйти на большую дорогу.

— Ты читал «Сержанта Шекспира»?

— Нет.

— Я тебе дам. Мне ее подарил Дафф Купер. Это его вещь.

— Не мемуары?

— Нет.

Мы тогда читали мемуары Купера по кусочкам, в журнальном варианте: тоненькие бумажные буклеты прибывали самолетами в Энтеббу, а оттуда в Найроби. Мне эта редакция не очень нравилась. А вот «Сержант Шекспир» пришелся по душе. Я вообще любил Даффа Купера, за вычетом его жены. Увы, в мемуарах концентрация жены была очень высока, и мы читали их через силу.

— Когда начнешь писать мемуары, Джи-Си? — спросил я. — Смотри, к старости все забудешь.

— Пока не планировал.

— А зря. Из старой гвардии уже почти никого не осталось. Начни с ранних событий, застолби первые несколько томов. «Детство в далекой Абиссинии», например, будет хорошим началом. Университет и богемный лондонский период можно пропустить. Переходи сразу к «Юности в племени Фузи-Вузи», затем к ранним годам на должности егеря. И не мешкай, а то все забудешь.

— Разрешишь позаимствовать твой чеканный стиль, отточенный в романе «Внебрачная мать итальянского фронта»? Это мой любимый, не считая повести «Под двумя флагами». Это ведь тоже твоя?

— Ты путаешь. Моя называлась «Смерть часового».

— Знаю, стоящая вещь. Настольная книга моего детства, определившая всю дальнейшую судьбу.

— Ты и правда хочешь ехать мерить мой выстрел? — спросил я с надеждой.

— Безусловно.

— Возьмем независимого свидетеля?

— Ни к чему. Шагами померяем.

— Ну так поехали. Я только посмотрю, не проснулась ли мисс Мэри.

Мэри спала как убитая. Губы ее были сомкнуты, лицо на фоне подушки казалось желтоватым. Дышала она почти бесшумно, но по легким движениям головы я понял, что ей снится сон.

Прихватив висевшую на ветке винтовку, я забрался в «лендровер» рядом с Джи-Си. Мы выехали на старую колею и нашли место, где мисс Мэри подстрелила льва. Здесь уже все выглядело по-другому, как это обычно бывает с полем битвы, однако нам удалось отыскать сперва гильзы Мэри, потом гильзы Джи-Си и, наконец, чуть левее, мои. Одну из них я подобрал и сунул в карман.

— Сейчас я подъеду туда, где он упал, а ты меряй шагами по прямой.

Он поехал прочь, я смотрел ему вслед. В его каштановых волосах путалось утреннее солнце. Сидевшая рядом с ним собака оглянулась и вновь повернула голову вперед. Когда «лендровер» встал, чуть-чуть не доехав до густой рощицы, я шагнул влево от гильзы, что лежала западнее остальных, и пошел к нему, считая шаги. Винтовку я положил на плечо и держал ее за ствол. До джипа было далеко, он казался совсем маленьким. Джи-Си вышел и прогуливался взад-вперед, собака бегала вокруг. Они тоже казались маленькими, а собаку вообще было едва видно в высокой траве. Я подошел к машине и остановился там, где трава была примята.

— Сколько? — спросил Джи-Си.

Я ответил, и он покачал головой.

— «Джинни» не забыл?

— Держи.

Мы отхлебнули по глотку.

— Значит, так, — сказал Джи-Си. — Никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказываем, за сколько шагов ты свалил льва. Пьяные или трезвые, в хорошей компании или в дерьмовой, — никогда.

— Договорились.

— Давай спидометр обнулим, и поезжай обратно по прямой. А я еще раз шагами померяю.

Наши замеры слегка отличались; между дистанцией в шагах и спидометром тоже был небольшой разброс. Мы решили скинуть четыре шага и, сев в машину, поехали обратно в лагерь. Впереди над горизонтом царила вершина, и было грустно, что до Рождества нам уже не придется охотиться вместе.

Джи-Си уехал, забрав своих людей, и я остался наедине с печалью мисс Мэри. Наедине — это не совсем точно, потому что, помимо печали, были еще сама мисс Мэри, и лагерь, и люди в лагере, и большая гора Килиманджаро, которую называли Кибо, и все животные и птицы, и поля юных цветов, и гусеницы, поедающие цветы. Еще были бурые орлы, что слетелись на гусениц и расхаживали по траве, словно куры, и орлы в коричневых брючках, и белоголовые орлы — все они паслись вместе, как на птичьем дворе. Из-за гусениц у птиц наступило перемирие. Огромные стаи европейских аистов опускались в луга, разом покрывая гектары цветущей травы. Увы, печаль мисс Мэри не боялась орлов, потому что орлы не значили для нее столько, сколько они значили для меня.

Она никогда не лежала с «винчестером» у горной тропы под куском можжевельника, чуть выше границы леса, поджидая орлов возле конского трупа, который успел послужить медвежьей приманкой и теперь временно работал приманкой для орлов, хотя скоро должен был вернуться к старой роли. Орлы парили на той же высоте, где ты их заметил, и не спешили спускаться. Ты залег под куст еще затемно и видел, как они вылетели прямо из солнца, когда оно взошло над соседним пиком, точнее, над пологим травянистым холмом с каменной плешью на темени и редкой щетиной можжевельника по склонам. На этой высоте вся местность состояла из таких холмов, и бродить по ним было одно удовольствие. Орлы прилетали издалека, со снежных вершин, что вздымались на горизонте, но сейчас не были видны, так как ты лежал под кустом. Орлов было трое. Они купались в воздушных потоках, пропитанных солнечным светом; ты следил за ними до серых пятен в глазах, а потом опускал веки, но солнце все равно стояло перед тобой в багровом тумане, и ты снова смотрел вверх, где на границе слепящего диска кружили черные растопыренные когти, и треугольные хвосты, и внимательные круглые глаза. Утром в горах стояла прохлада. Из твоего укрытия был виден труп коня с обнаженными старыми зубами — чтобы их осмотреть, тебе приходилось задирать резиновую на ощупь верхнюю губу. Пять дней назад ты привел его сюда, к месту смерти, и отпустил поводья — он стоял неподвижно, как полагается, и когда ты погладил черную холку с прошвой седых волос, он потянулся губами к твоей шее, с недоумением поглядывая вниз, на заседланную лошадь, которую ты оставил на границе леса. Конь словно пытался понять, что происходит и в чем заключается новая игра. Ты вспоминал, как хорошо он видел в темноте, когда ты держал его за хвост, спускаясь ночью с крутого склона по каменистой тропе, в полушаге от обрыва. Он никогда не ошибался и на лету схватывал новые игры.