А Тереса молча выскользнула из-под меня и, подхватив свой головной убор из страусиных перьев, исчезла.

Мы и вправду не могли опаздывать на автобус.

Автобусов было два, и мы с нею ездили в разных. Но когда после ужина я поднялся на свой этаж, Тереса была там, на одном из диванов холла. Не говоря ни слова, она пошла за мной. Я попытался пропустить ее в дверях, но она шутливо втолкнула меня в мой номер.

Мы жили вдвоем с одним кубинцем откуда-то с юга, по-моему, из Сьенфуэгоса. Он, сидя на кровати, тренькал на гитаре, но, увидев нас, застывших посреди комнаты, перестал играть. Потом расхохотался и встал:

— Ну, я пошел!

Он подхватил гитару и, ласково потрепав Тересу за подбородок, вышел со словами: «До завтра!» Ему было, к кому пойти.

Понятно, что с ребятами из ВИА я по ночам больше не пил. Открытое Тересой во мне существо нуждалось только в ней, вернее, в ее теле.

Чары улетучились в последнюю ночь слета — так же внезапно, как и налетели. На прощальном, улучшенном, то есть со спиртным, ужине кубинцы уставили все столы литровыми бутылками рома «Гавана Клуб», и все расслабились, что называется, по полной программе. Я тоже выпил, но пьяным не был: нам предстояла прощальная ночь с Тересой, да и вообще алкоголь на меня действует слабо. Тереса, с которой на людях мы не давали себе воли, пригласила меня танцевать. Это был медленный танец, и, прижавшись ко мне, она поведала мне свое тайное желание:

— Я хочу, чтобы сегодня ночью ты пописал на меня, а я пописаю на тебя.

Я протрезвел, мгновенно и абсолютно. Честно говоря, я и сегодня не понимаю, в чем здесь может быть кайф. Тереса в упор посмотрела на меня и нахмурилась. Я, разумеется, знал, что умной ее не назовешь — это мягко сказано. Однако когда она радовалась и смеялась, это не было так заметно.

Танец закончился, и я отвел ее к столу, за которым сидел их оркестр. Однако Тереса просто взяла свою сумку и заявила мне, что идет домой. Три предыдущие ночи мы провели в моем номере, но я настаивать не стал.

Я вышел ее проводить. Мы пересекли широкий, совершенно темный бульвар и углубились в едва освещенные переулки. Тереса остановилась перед трехэтажным домом, окруженным палисадником. Все окна были погашены — было около трех ночи.

— Ты точно не будешь? — спросила она.

— Точно, — твердо сказал я.

Я знал, что она имела в виду.

— Подержи!

Тереса протянула мне сумку. Потом задрала подол платья и присела прямо на мостовой. Трусов на ней, это мне уже было привычно, не было. Вся сцена происходила в пяти метрах от ее дома, так что вряд ли Тереса просто не могла больше терпеть. Нет, ей важно было сделать это при мне.

Не знаю, почему я так и стоял там, пока не стихло журчание. Наверное, из-за ее сумки. Хотя я мог просто поставить ее на тротуар и уйти, но я лишь повернулся к ней спиной.

Тереса молча забрала у меня сумку. Я услышал ее гулкие шаги по каменным плитам, потом скрипнула калитка. Я обернулся — мне всё равно нужно было идти в ту сторону.

Тереса стояла у двери в подъезд, ища ключом замочную скважину.

— Пока! — сказала она.

Она больше не сердилась.

— Пока! — отозвался я.

И это было всё. Международная встреча закончилась, и больше мы не виделись.

Вернувшись в номер — мой сосед по молчаливому уговору уже которую ночь уходил спать в чужой, — я обнаружил, что пропала моя сумочка. У меня была такая сумка на кожаной петле, типа большого бумажника — в Москве их тогда называли педерасками. В сумке были какие-то деньги — это ерунда, на Кубе всё было по талонам, — но главное, пропали мои кубинские документы, изготовить которые, как я предполагал, было непросто. Я перерыл всё: я понимал, что серьезных объяснений, если документы не найдутся, мне не избежать. И потом всю ночь не мог заснуть.

Сумку свою я увидел на следующий день — она лежала на столе у Некрасова. За все время слета в гостинице он не появился ни разу — мы договорились, что я сам найду его, если что-то пойдет не так. А теперь он сидел напротив меня, строгал карандашик перочинным ножиком и поглядывал то на меня, то на сумочку, лежащую между нами на столе.

— Это вы ее взяли? — догадался я.

— Ну, не я сам.

Скрывать что-то в таких обстоятельствах было бы просто нелепо. Тем более, что Некрасову я доверял, как своему отцу. Так что я выложил ему всё, одним махом, включая мои субъективные ощущения.

— И тебе ни в какой момент не пришло в голову, что эта девушка запала на тебя не случайно?

— Нет, — честно ответил я, — не пришло. Хотя сейчас, когда вы это говорите…

Некрасов покивал головой.

— Это, брат, классика!

— А ведь мы проходили «медовые ловушки» в Балашихе, — на выдохе проговорил я.

Что было, согласитесь, совсем по-детски.

Некрасов был великодушен, как, впрочем, и всегда:

— Друг мой, между теорией и практикой…

Я замолчал. Я понял, что теперь нас с Ритой отправят обратно в Москву.

— Испытание было в этом?

— В том числе!

Некрасов проверил остроту грифеля и сложил, наконец, свой ножик.

— И результаты пойдут в Москву?

Некрасов встал и подтолкнул сумочку ко мне.

— Зачем! Снегу нет и следу нет. Я просто хотел, чтобы ты увидел, как это бывает.

Для Некрасова разговор явно был закончен. Я тоже поднялся и взял свою педераску.

— Мне, наверное, нужно всё рассказать Рите…

Некрасов хлопнул меня по спине и пошел со мной к двери.

— Не стоит.

И это было не распоряжение, которое куратор давал своему агенту, а просто совет человека пожившего совсем молодому.

Этот урок — Некрасов действительно за два года оснастил меня на всю жизнь — я запомнил хорошо. И если мне приходится иногда по работе флиртовать с неслучайными женщинами, в роли охотника всегда выступаю я. И вот надо же было такому случиться!

Лиз! Нет, это было какое-то наваждение! Час назад я был нормальным человеком с кучей серьезных и неотложных проблем. А теперь я стою перед зеркалом в прихожей своего номера и смотрю на свое отражение. А вдруг, говорю я себе, всё было по версии номер два? Она уже жила в этой гостинице, мы случайно встретились в пабе, а потом уже закономерно в холле, и я ей понравился… Нет?

У меня с внешностью, вообще-то, всё в порядке. Рост у меня — метр 75; как говорил мой отец, меня бы уже взяли в петровскую гвардию. Не толстый и не худой, мышц могло бы быть побольше, но к спорту я равнодушен. Лицо так себе, обыкновенное. Красивым меня не назовешь, но и уродом тоже. Вот, к примеру, Де Ниро или Аль Пачино — красивые или нет? Ведь нет — это не Редфорд или Ник Нолти! Вот и я такой — не отталкивающий, не бесцветный, но и ничего особенного. Глаза у меня, как многие говорят, умные, но когда сам на себя смотришь в зеркало, никогда этого не скажешь. Волосы редеют, иначе я бы не стал стричься так коротко. Короче, не Аполлон и не Парис. И еще царапина на лбу! Нет, заключил я, не похоже, что из-за меня можно в одночасье потерять голову.