Этим местом Фаина Раневская восхищалась так, словно она сама насыпала эти горы и посадила на них лес. Она без устали рассказывала своим спутникам, которых приводила в эти места, о том, как здесь чудесно было когда-то. Сколько здесь было леса, какие чудесные поляны, какие удивительные дорожки вели, вели и вдруг приводили в сказочный красоты уютный уголок. Красота природы всегда близка человеку, не очерствевшему душой, он всегда стремится сблизиться с этим чудом, вдохнуть полной грудью лесной воздух, почувствовать себя свободным от суеты и хлопот. Поэтому Воробьевы горы во все времена были излюбленным местом отдыха москвичей. Сколько людей приезжало сюда со своей снедью! На полянах расстилались скатерти, выставлялись яства. Здесь царствовали участие, доброта, желание подарить другому чуточку своего счастья. И всегда здесь было весело, было солнечно в любую погоду от человеческих улыбок.

Фаина Раневская вспоминала это все с такой грустной теплотой в глазах, что ее спутники, те, которые раньше не были здесь, невольно завидовали ее прошлому.

Раневская ведет свою компанию только одной ей знакомыми тропинками, несколько поворотов — и вот чудесная поляна, на ней простая, но удобная лавка. Расселись, закурили.

И тут Раневская достает пустой коробок из-под папирос, кладет его возле себя и спокойно, но так, что все понимают — ослушаться нельзя, говорит:

— Покурим здесь, на чистом воздухе… Но предупреждаю: ни одной папироски здесь не оставлять — вот, я специально взяла пустую коробку для окурков…

И потом эту пустую коробку она носила с собой до того времени, пока не повстречала мусорную корзину…

Если начинался театр с гардероба, то театральный буфет был обязательным атрибутом, призванным подчеркнуть оригинальность и неповторимость театра. Как правило, в этих буфетах было немало того вкусного, чего было не купить в любом другом месте, но цены дешевизной не удивляли. Раневская с гордостью рассказывала, что она знает один секрет театральных буфетов. Секрет этот в том, что публика очень охотно идет в буфет, да просто бежит туда и сметает все с полок тогда, когда спектакль необычайно удачен. Этот секрет ей рассказали сами буфетчицы: когда шел спектакль «Странная миссис Сэвидж» с участием Раневской, работники буфета не успевали нарезать бутерброды. Наверное, Раневская была права в своем предположении, что если у человека хорошее настроение, ему ничуть не жалко потратиться. К тому же сопереживание в зале — определенного вида душевная деятельность, после которой рюмка коньяка выглядит просто обязательной.

Как-то Раневская была на спектакле в другом театре. Пьеса была мало того что скучной, затянутой, действие шло в каком-то замедленном темпе, так еще и по времени постановка занимала около трех часов. В антракте Раневская в буфет не пошла: она не очень доверяла этому театру, это недоверие распространялось и на театральный буфет. Если актеры травят зрителей в зале длиннющими монологами, кто запрещает буфетчицам травить их подпорченной колбасой?

В общем, спектакль был ужасен как по режиссуре, так и по игре актеров. Они словно отрабатывали свое время и точно так же, как зрители, уныло ждали быстрейшего финала.

Вернувшись домой, Раневская без сил опустилась в кресло и попросила своего спутника достать бутылку коньяка и немедленно налить по рюмочке. Организм требовал немедленного восстановления израсходованных ресурсов. Фаина Георгиевна выпила рюмку, попросила налить еще одну. Выпила и сказала:

— Вот теперь я точно знаю, как рождаются алкоголики.

Вы уже читали о том, что попытка снять спектакль как есть, вживую на телевидение, вызвала у Раневской почти физическую боль: театральные законы и законы кино, телевидения очень и очень разные. Это в кино, например, можно сыграть сцену, чтобы она была «как в жизни». На театральной сцене никакого «как в жизни» быть не может: здесь может быть только «как в театре». Это особенно относится к разговорам на сцене.

Актер кино или телевидения может что-то прошептать про себя, сказать в сторону, сквозь зубы — и в этот момент камера, что называется, наедет на него, и зритель увидит и услышит то, что хотел режиссер. В театре же и самый тихий шепот должен звучать так громко, чтобы его услышали абсолютно все зрители. Никто не удивляется такой неестественности, потому что это — театр.

С развитием телевидения некоторые театральные режиссеры вдруг решили изменить эти законы сцены: играть «как в жизни». Фаина Раневская была просто взбешена такими «режиссерскими находками». Она называла это не новым взглядом на театр, а обыкновенной самодеятельностью. И даже больше. «Это элементарное небрежение словом!» — была твердо уверена она.

В балете совсем иные законы — там слово находится под строжайшим запретом. Балетмейстер за разговоры, за шепот на сцене мог элементарно бить по губам! Как вспоминала Раневская, по губам била болтливых или шипящих коллег на сцене балетная прима Екатерина Гельцер.

«Я бы била нещадно по губам тех актеров в театре, которые говорят под себя, — решительно заявляла Раневская. — Актер просто обязан думать о тех, кто находится по ту стороны рампы».

Многие, кто знал Раневскую, вспоминали о ее неожиданных вспышках недовольства, нервозности, непонятных атаках на все и всех. И сама она как-то призналась, что есть у нее то, чему она сама дала название: «синдром актерского безумства».

Было: Раневскую пригласили на запись, собирали «Золотую коллекцию». Раневская пришла, и тут началось: она вдруг ощутила жуткую неуверенность в себе. Словно кто-то невидимый шептал ей на ухо: «Оставь, не надо, у тебя ничего не получится, это будет позор, ужас! В театре люди видят тебя, твои жесты, а здесь останется только голос, это будет отвратительно слушать!» Все попытки Раневской переубедить этот внутренний страх не помогли, ее охватила реальная паника. Она изо всех сил искала уже малейший повод отказаться в это время от записи. Схватилась за сердце — ей тут же предложили валокордин. Закашлялась — поднесли стакан воды. А душа металась, загнанная в угол страшным предчувствием провала. И тут на запись пришла еще одна актриса. Пришла в ярко-красном, просто огненном сарафане. Этот сарафан и стал точкой взрыва. Раневская вдруг вскочила, обрушилась на актрису с криком: как она могла надеть такое яркое, кричащее на запись такого спектакля! Это кощунство!

Все остолбенели. Гнев, даже ярость Раневской не могли быть оправданы только этим красным цветом в студии. Но истинной причины не знал никто. Как, впрочем, и сама Раневская. Она выскочила из студии…

Через неделю она спокойно пришла, весело острила, попросила прощения у той актрисы, которую обвинила в неуважении к спектаклю…

В 1944 году, когда Раневская приехала в Москву, «синдром актерского безумства» подстерег ее на городских улицах. Она вдруг испугалась того, что больше не сможет играть на сцене. Что у нее ничего не получится. Что те капустники, которые они ставили в Ташкенте, привели к полной атрофии ее мастерства. Она не могла сидеть в своей комнате — все свободное время бродила по московским улицам, а страх только возрастал снежным комом, становясь плотнее и жестче…