— Ты уверен? Она тебе сказала?

Он скривился.

— В некотором смысле. Помнишь, когда мы ужинали у старухи в трактире, она рассказала, как принимала роды у волчицы?

— Да.

— Она сказала, что вступила в пещеру, полную демонов, только назвала их не «демоны», а «шейдим». Я ни разу не слышал этого слова в здешних краях, но частенько слышал на родине. В Венеции много евреев, по большей части золотых и серебряных дел мастеров. Были и стеклодувы, пока их не переселили на Мурано, как говорил Микелотто. Но это случилось еще до моего рождения.

Он стер с глаз капли дождя.

— Евреев терпели, потому что они приносят городу богатство, привлекая в Венецию иноземных купцов и платя налоги, которых с них берут вдвое больше, чем с христиан. К тому же когда церковникам нужна серебряная рака для мощей или золотой потир, где искать самых умелых мастеров — конечно, среди евреев! Они по большей части держались своего квартала, поскольку христиане их избегали, но меня еврейская музыка влекла к ним с того дня, как я научился ходить.

Стоило Родриго заговорить о музыке, и лицо его осветилось, как тогда, когда он брался за лютню.

— Евреи — прирожденные музыканты. Слышал бы ты, как они играют на своих свадьбах! — Родриго вздохнул, словно вновь услышал давние мелодии. — Начинается тихо и нежно, играет один человек, каждая нота чиста и прозрачна, словно капля, сорвавшаяся с цветка, потом, постепенно, вступает второй, капли превращаются в ручеек, ручеек — в грохочущий водопад, который заставляет твои ноги пускаться в пляс, будто по волшебству. Некоторые говорят, что так и есть, что евреи нарочно околдовывают людей музыкой: хотят, чтобы ты плясал, пока от усталости не испустишь дух, потому что, если ты умрешь во время пляски, в праздной рассеянности, твой призрак обречен будет вечно плясать среди могил и никогда не обретет покоя. Священники говорят, так евреи губят христианские души.

Наш приходской священник настолько в это верил, что приказывал звонить во все колокола всякий раз, как в еврейском квартале начинали играть. Он велел, чтобы христиане ходили мимо еврейских домов, заткнув уши, но я не подчинился. Мальчиком я постоянно бродил там, надеясь услышать их музыку. Постепенно евреи привыкли, что я стою у дверей, прислушиваясь, и стали зазывать меня к себе, даже показали, как взять несколько нот. Тогда-то я и научился играть. Родители мои испугались, узнав, куда я хожу, потому что слышали, будто евреи убивают детей и на их крови готовят пасхальный хлеб. Все это, разумеется, враки: всякий, знакомый с евреями, знает, что закон запрещает им употреблять в пищу кровь, поэтому они даже мясо часами вымачивают, чтобы ее не осталось. Однако родители верили в эти россказни и запретили мне ходить к евреям, но музыка влекла меня, несмотря на запрет. — Он улыбнулся давнему воспоминанию. — Может быть, священник был прав и меня околдовали.

Он замолчал, потому что путь нам преградила особенно большая лужа; она еще колыхалась после колес повозки. Мы обошли ее по обочине, и Родриго продолжил:

— Когда я подрос и стал копить на лютню, то подрабатывал шабес-гоем, и евреи хорошо мне платили.

Он улыбнулся моему недоуменному выражению.

— Ты и этого слова не знаешь? Закон запрещает им работать от пятничного заката и до субботнего. Нельзя даже разводить огонь и зажигать свечи, когда стемнеет, нельзя помешать еду в котле. Вот они и нанимают христиан, чтобы это делать. Тогда-то я и наслушался историй, которые старухи рассказывают, чтобы скоротать время: о шейдим и ангелах, о невестах, одержимых диббуками и убивавших мужей в первую брачную ночь, о том, как мудрые дочери вразумляли глупых стариков.

— Там ты и слышал слово, которое произнесла Плезанс?

— Думаю, она обронила его нечаянно. Может быть, не знала, что оно ее выдаст. Слова врастают в рассказ — их не так легко выкорчевать.

— И когда Адела привлекла к нему внимание, сказав, что не знает такого, ты, чтобы выручить Плезанс, соврал, что оно деревенское.

Родриго кивнул.

— Я надеялся, что никто больше не понял. Особенно я боялся Зофиила — ему бы достало ума понять, что оно не английское. Однако он был занят мыслями о волке и слушал вполуха.

Родриго понизил голос и с опаской глянул вперед, хотя фургон был довольно далеко.

— Зофиил, узнай он правду, без сомнения, выдал бы Плезанс властям, и она это понимала. Он играл в кошки-мышки с Сигнусом, угрожая его выдать; возможно, она думала, что он играет с ней в ту же игру. А когда увидела, что случилось с Микелотто, решила покончить с собой, чтобы не разделить его участь. — Лицо музыканта потемнело от ярости. — Продавец индульгенций и Зофиил оба повинны в ее смерти. Гнусные слова Зофиила...

Мне вспомнилось, как в тот день, когда мы не могли выехать из Нортгемптона, Плезанс сказала: «Иногда надо уходить». Думала ли она тогда, что это может быть уход из жизни? Если бы только она рассталась с нами в тот день!

Родриго внезапно побледнел.

— А вдруг Зофиил догадался, что она еврейка? Продавец индульгенций сказал, что евреев вешают. Может, Зофиил ее и повесил? — Он стиснул мою руку. — Камлот, вдруг он убил ее — не словами, а собственными руками?

— Но зачем? Я понимаю, что при своей ненависти к евреям он постарался бы ее уничтожить, ежели бы узнал правду, но зачем убивать самому, тайно, коли церковь сделает это без него? Такому человеку куда приятнее было бы предать ее на публичное унижение и казнь.

— Однако он и Сигнуса не выдал, хотя случай представлялся дважды. Сдается мне, у Зофиила есть свои причины не привлекать к себе внимание властей.

— Так говоришь, бежали или погибли? — переспросил Сигнус.

Напротив центральной арки каменного моста, словно подпирая его с одной стороны, высилась заброшенная часовня. Каменные опоры, которые поддерживали цоколь, вырастали прямо из середины бурной реки. С моста к тяжелой деревянной двери вели две ступени, и, только перегнувшись через парапет, можно было заметить под часовней еще одно помещение. Уж лучше бы там оказалась ризница, а не склеп. Мысль о телах, погребенных прямо над темным бурлящим потоком, заставила меня вздрогнуть.

Часовню возвели недавно. Усердные подмастерья лишь наметили контуры святых и химер — фигуры еще ждали резца мастера. Ни единого мазка краски не пятнало стен и крыши.

Здание не успели толком достроить, а оно уже выглядело запущенным. Груды палых листьев темнели под дверью и на ступенях, засоряли водостоки. Камни, некоторые со следами обработки, подпирали стену. Казалось, что рабочие ненадолго отлучились и скоро вернутся, но впечатление было обманчивым — обработанные поверхности успели зарасти мхом.

Пришлось возвращаться вслед за Сигнусом к фургону. Не знаю, что за мастера трудились над этой часовней, но работу бросили в спешке. Кто знает, куда они подались потом: в мир иной или в соседний городишко.