Учитель сказал: «Почтительность без знания ритуала превращается в самоистязание. Осторожность без знания ритуала превращается в трусость. Храбрость без знания ритуала превращается в безрассудство. Прямодушие без знания ритуала превращается в грубость».

Конфуциев ритуал – это поистине каллиграфия сердца, и он далеко не исчерпывается бездумным соблюдением тех или иных правил благопристойности. Жизнь по ритуалу предполагает состояние неусыпного бдения, твердый контроль над собой, но контроль, не утесняющий природные задатки человека, а как бы вовлекающий их в органическую гармонию телесно-духовного бытия, ведущий к единению культуры и природы. Одно из самых знаменитых высказываний Учителя Куна гласит:

«Если в человеке естество затмит воспитанность, получится дикарь, а если воспитанность затмит естество, получится книжник. Лишь тот, в ком естество и воспитанность друг к другу прилаживаются, может зваться достойным мужем».

Идеал «вглядывания в себя» заставлял Конфуция и его последователей с подозрительностью относиться к зрелищной стороне церемоний, ведь «муж, ищущий Путь», не мог не спрашивать себя, насколько ритуальные жесты и слова соответствуют внутреннему состоянию участников обряда. Однажды, раздосадованный поверхностным разговором на тему ритуалов, он в сердцах воскликнул:

«Говорят: ритуалы, ритуалы! Разве это только приятное взору зрелище яшмы и шелка? Говорят: музыка, музыка! Разве это только ласкающие слух звуки струн и колоколов?»

В другом случае, отвечая на вопрос ученика, как лучше соблюдать ритуалы, Учитель Кун отвечает:

«Поистине ты спросил меня о важном деле! Вообще в ритуалах сдержанность предпочтительнее пышности. А выражая почтение покойнику, лучше давать волю чувствам скорби, чем страха».

Сдержанность и самообладание, потребные в ритуале, проистекают в конечном счете из опыта «самопреодоления» нашего «я», перехода к некоему высшему, всеобъятному сознанию. Ритуальный человек иерархичен. Он склоняется перед собой – и тем самым обретает в себе истинно царственное достоинство. Ритуальный человек живет внутренним опытом «самопочитания». Недаром Учителю Куну приписывали слова: «Незримый ритуал – это почтение. Тот, кто его претворяет, ничего не говорит, а внушает доверие, ничего не делает, а добивается послушания».

Подчеркнем, что благородный муж у Конфуция чтит именно самого себя. Конфуциев ритуал прославляет в человеке… исконно человеческое, и в быту претворение ритуала почти неотличимо от воспитанности и хорошего вкуса. В любом случае он означал не просто то или иное предписанное обычаем действие, а именно действие, соответствующее «обстоятельствам момента». Конфуций и сам допускал различные новшества в обрядах, если они, по его мнению, не искажали существо ритуала. К примеру, совершая жертвоприношения предкам, он надевал шапку не из конопляных нитей, как было принято в древности, а из шелка, объясняя это тем, что «так нынче поступают все, и к тому же выходит дешевле». Зато, добавляет он тут же, на аудиенции у государя он по-прежнему отбивает поклон перед ступеньками трона. И пусть этот обычай уже забыт, все же благородному мужу не подобает пренебрегать подобным знаком уважения к своему господину.

Конечно, ритуал – всегда условность и соблюдение его заключает в жесткие рамки любые наши поступки. Но тот же ритуал позволяет нам с безукоризненной точностью выражать наши чувства и тем самым делает наши действия намного более осмысленными и выразительными. Именно ритуал способен превратить жизнь человека в особый стиль поведения и, следовательно, придать ей возвышенные и эстетические качества. Конфуцианский ритуализм лежит у истоков той отмеченной выше наклонности к типизации всех форм жизни, начиная с порядка употребления слов и кончая выразительными приемами в искусстве, которая пронизывала всю китайскую традицию.

Ритуал у Конфуция – это выражение ритма и красоты самой жизни, возвышенности и гармонии души. Правда, он может выродиться в пустую формальность, привычку или, хуже того, в обманчивую позу. Конфуций, конечно, эту опасность видел и не единожды заявлял, что «ненавидит хитрых говорунов и обманщиков, разрушающих царства». Но он не занимался разоблачениями всевозможных узурпаторов морали. И не только потому, что благородному мужу полагалось не уличать в пороках других, а поощрять людей к добру личным примером. В глубине души Конфуций верил, что лицемерная церемонность все равно не тронет людские сердца.

И сила привычки, и желание «показать себя» выдают привязанность к своему «я», стремление отождествить себя со своим собственным представлением о себе. Между тем ритуал, вводя личность в область «межчеловеческого», разрушает замкнутость человека-индивида. Одно из самых знаменитых в Китае изречений Учителя Куна гласит:

«Смиряй себя, следуй ритуалу, и Поднебесная вернется к человечности».

Жизнь по ритуалу – это всегда исполнение роли. Она требует признать бесконечную изменчивость человеческой личности, неисчерпаемое разнообразие образов человека. В ритуале человеческая жизнь становится нескончаемой галереей масок. Недаром образ учителя дан нам в мозаике экспрессивных штрихов, и сам Учитель, по свидетельству знавших его людей, так часто «менялся в лице».

Но, требуя от человека постоянного самопресуществления, ритуал освобождает личность от всего частного, произвольного, преходящего. Он требует от человека жить самоустранением, сокрытием его явленного образа, ради выявления его вечноживых родовых свойств. В ритуале, очищающем человеческую практику от всего случайного, обнажается стройная и прочная, как кристалл, матрица человеческой социальности. Кстати сказать, не только в Древнем Китае, но и у других древних народов говорить и жестикулировать полагалось так, чтобы не привлекать к себе внимания окружающих. Это означало отсутствие отклонений от предписанных обычаем норм поведения: человек произносил каждое слово только «к месту», каждое действие совершал «ко времени». И в этом, напомним, ритуал являл исключительное в жизни. То было, так сказать, правило исключения, открывавшее непреходящее именно в неповторимом…

Нечто подобное имел в виду Конфуций, когда определял сущность управления (а по его логике, и ритуала) как «исправление имен» (чжэн мин). Речь шла вовсе не о соответствии имен вещей их сущностям, как может показаться на первый взгляд. Учитель Кун едва ли мог принять эту идею хотя бы потому, что вообще не допускал существования слов в отрыве от дел; поиски соответствий между именами и предметами показались бы ему, наверное, пустой и вздорной затеей. Пожалуй, Конфуций говорил о правильной оценке вещей: он ищет не определения понятий, а, скорее, определенность в понятиях. Как знаток обрядов, он печалится о том, что люди путают названия древних ритуальных предметов или присваивают себе регалии не по рангу, лишая действенности и самый ритуал. Однажды, когда Цзы-Гун решил отказаться от заклания жерственного барана на церемонии чествования духов, Учитель сурово отчитал скаредного ученика: «Тебе жалко барана, а мне жаль ритуал!» Всего менее в этих словах слепого следования обряду. Учитель Кун всегда ратовал за разумную бережливость, а однажды верхом неразумия назвал поступок некоего вельможи своего царства, который, приобретя панцирь «волшебной» черепахи, положил его в комнате, колонны которой были украшены резными изображениями гор и водяных растений. (Как тут не вспомнить слова древнего даоса Чжуан-цзы, который заявлял, что предпочитает быть живой черепахой, хотя бы и «волочащей свой хвост по грязи», нежели черепахой мертвой, пусть даже хранимой в золоченом ларце в покоях государя.)