— Убить, — пожал плечами. Смешно получилось, неправильно — рука все так же воздета к небу, легкая, не ведающая устали, — нет у меня на то права, да и зачем? Сам умрешь. Старый ты, Авраам…

— Сам знаю.

Не считал лет, но знал, много их, слишком много. Крепок был, бодр, люди дивились — долгую жизнь дал Господь Аврааму, пастырю стад, пастырю народов, верно, заслужил он ее, ибо ходит путями верными. Вот он — у всех на виду, и путь его — вот он, у всех на виду, нелегок этот путь, однако ж, всем доступен, ежели потрудиться хорошенько… да и награда велика…

— Был ты как драгоценный камень в ладони Господней, а как разожмет Он руку? Вдвое, втрое больше прожил ты, чем тебе отпущено…

Медный котел гудит в ушах, в голове, темно в глазах. Проступают на руках синие жилы, оплетают их, точно виноградная лоза. Ах, что ты со мной творишь, Господи!

— Оставь его! Слышишь, ты!

Вздрогнул — Исаак из-за спины вырвался, бросился вперед, точно не перед вестником, перед сверстником своим; сжал кулаки, рукой взмахнул — отрок перехватил его руку, легко, не глядя.

— Бодается ягненок-то, — удивился вестник.

— Оставь! — твердил Исаак, тщедушный, изнеженный сыночек маменькин в нарядном жертвенном платье, в новеньких кожаных сандалиях, и все норовил извернуться, пнуть вестника коленкой под дых, а то и еще куда. — Не трогай отца, ты, мерзкий мальчишка! Или не по воле Господа поступил он?

— Исаак… — запинаясь, с трудом вытолкнул Авраам, — сынок… Не… надо, он… убьет тебя!

— А и пускай, — ужом вертелся в цепких руках Исаак, — или я уже не мертв? Господь меня и так предназначил в жертву, ясно! Сам Господь! Так что попробуй, тронь меня! Я — не твой! Я — его!

— Отца жалеешь, — пробормотал вестник тихо, и все ж громом отдавались его речи в ушах Авраама, — а он тебя — пожалел?

— Его это дело! И Господа! И не стой между ними! Или сам Господь ты, что расселся тут, как хозяин?

Тень от вестника поползла по земле, растет, ширится, всю вершину покрыла тень, и сам он — тень, черная прорезь в синеве небес, пылает на голове венец огненный, глаза холодным серебром сияют, точно луны.

— Смотри на меня, ягненочек, смотри хорошенько!

Исаака отшвырнуло на землю, упал, всхлипывая, вновь вскочил…

— Все равно, — вытирая нос рукавом, — не верю я, что ты — от Господа. Разве стал бы Господь так отца моего обижать? Господь добрый! Он по правде судил бы! По справедливости!

В вышине вспыхнули серебряные глаза.

— Добрый? Господь не добрый. И не справедливый. Он — Господь.

— А кому он нужен — такой? — удивился мальчик.

Вскинулся Авраам, рукой глаза прикрыл.

— Молчи, — шепчет Исааку. — Нельзя с Ним так! Молчи…

Испепелит ведь, да что там — испепелит… Все горы Мориа до основания сроет!

Усмехается Голос.

— А тебе кто нужен, крикун? Или не свободны вы в выборе своем, что все на Господа валите? Или вы впрямь агнцы бессловесные? Или дети малые? Или, хуже того, умом скудны, что без пригляду да опеки сгинете, все, как один? А Господь — Он не пастырь, не нянька! Не внемлющих взыскует — ведающих!

Исаак вновь рванулся вперед, заслонил отца, стоит, запрокинув голову.

— Тогда с меня и спрашивай, — задохнулся, продолжал торопливо, — это я, я во всем виноват! Это я струсил! Из-за меня Измаил погиб!

— Замолчи, — хрипло проговорил Авраам, наконец, опомнившись, — что ты еще выдумал?

— Нет, я правду говорю, — торопился Исаак, — тогда, в холмах, вдвоем с Измаилом… смоква там росла, потянулся я к плодам, Измаил сзади шел, со своим луком. Кричит: «не двигайся! Замри!». Рядом со мной просвистела стрела, вонзилась в ствол. «Теперь гляди, — говорит, — за какую ветку хотел ты ухватиться. Впредь смотри, куда лезешь!» Змея там была, на дереве, стрела прямо в голову ей вошла, прибила к стволу. Колени у меня подогнулись, сел я, где стоял, гляжу — мама бежит. Подбежала, схватила на руки. Измаил стоял гордый, довольный, благодарности ждал, наконец-то мир будет под кровлей шатров — или не спас он сейчас меня у нее на глазах? Поглядела она на него, как обожгла, отвернулась и уж больше не глядела. И меня увела.

— Что ж ты молчал, сынок?

Опустил голову Исаак, на Вестника не смотрит, да и на отца тоже. Потом поднял взгляд, глянул прямо в душу.

— Боялся.

— Чего боялся? Или не любил я Измаила?

— Любил… А только… Мама сказала, не знаешь ты, агнец мой, что такое злоба людская! Может, спасти он тебя хотел, а может, и нет… Господь разберется. Он все видит, Он и это видел

— Что ж мне не сказал? Я бы отправил за ними… Вернул…

Отправил? Сам бы побежал, поскакал бы, на лучшей верблюдице своей, на белой, коврами бы выстелил дорогу домой перед смуглыми ногами ее…

— Прости, отец. Подумал я, вот, Господь повелел, и ты повелел, и ушел Измаил… У него свое царство, у тебя — свое, один я теперь у тебя, значит, и любовь твоя вся — теперь мне. Да и мама говорила — приворожила тебя колдунья египтянка, да и против меня злое умышляет. Что я для них что бельмо на глазу, хозяйский сын, любимый. Я и не верил, а все ж и верил… Прости меня отец, стыдно мне.

Дрожит, щеки горят, но не плачет — в глаза смотрит.

Подошел на негнущихся ногах, обнял за плечи.

— Твоя вина во сто крат меньше моей вины. Или не в ответе я, пастырь своих стад, за тебя, за него, за Агари смерть в пустыне раскаленной, за ложь саррину? Или не стал я своему племени судией неправедным?

Гладил по голове, в небо не глядел.

Повернулся — где исполин в венце из молний? Вновь отрок сидит на валуне, болтает ногой.

— Ладно уж, Авраам, — вздохнул, — довольно, ступай. Принял Господь жертву.

— Мою? — вскинулся, спину выпрямил гордо. Царь земли своей, пастырь стад своих, прародитель народа своего. Поют ли в ушах колокольчики, звенят ли? Нет, тишина на плоской вершине, ветер лишь чуть свистит в кустах терновых

Качает отрок кудрявой головой, смотрит на Авраама, с жалостью смотрит.

— Не твою — Исаака. Мальчишка-то твой, сынок балованный, добровольно на алтарь пошел. Ради тебя, дурня старого — он же не побоялся руку на меня поднять, чтоб тебя, ах ты, трусливый пастырь трусливых, от Господнего гнева прикрыть собою. Ступай же, ибо отпускаю я его, благословенного, да и тебя отпускаю, ибо ты теперь — с ним, не он — с тобой.