Мистер Локриан вздохнул:

— Когда я, напугавшись изрядно, рассказал родителям о том, что видел, меня удивило, что отец мне поверил — и даже разгневался: дескать, я не слушал его предостережений насчет комнаты дедушки. И он рассказал мне правду — точно так же, как я рассказываю ее сейчас вам. Из года в год он повторял мне то, что я уже знал, но привносил и что-то новое, расширяя и углубляя мою осведомленность. Я узнал, почему комната деда должна была всегда оставаться закрытой, почему нельзя было сносить здание лечебницы. Вы, быть может, не знаете, но более ранние попытки уничтожить ее жестко пресекались моим отцом. Он был привязан к городу этому, без надежды на будущее, куда сильнее меня. Как давно здесь хоть что-нибудь строилось? Придет время, и все тут само собой рассыплется в прах. Естественный ход вещей покончил бы с городом, и с лечебницей тоже, если бы ее оставили в покое. Но, когда вокруг этой старой развалины закипела работа, когда собралась толпа зевак… я не ощутил никакой необходимости вмешаться. Это ваша судьба, вы сами ее выбрали.

— И в чем же, скажите, наша ошибка? — холодно осведомился я, подавляя странное возмущение.

— Вы просто цепляетесь за остатки душевного спокойствия… а сами знаете, что город-то давно уж не в порядке. Понимаете, что вам не стоило делать то, что сделали. И даже после всех моих слов вы не можете сделать вывод.

— При всем уважении к вам, мистер Локриан, — как мне не подвергать сомнению все то, что вы рассказали?

Он отделался слабым смешком:

— Я в общем-то и не ожидал, что вы поверите. Но со временем вы все поймете. И тогда я расскажу вам еще кое-что… вот только вы больше не сможете ни в чем усомниться.

Когда он поднялся из недр кресла, я не смог удержать себя от вопроса:

— А зачем вообще нужно было мне что-то рассказывать? Зачем вы явились ко мне?

— Зачем? — переспросил он. — Ну, я подумал, что заказанные мною книги могли бы уже и дойти. А еще потому, что все кончено. Остальные… — он пожал плечами, — …безнадежны. Вы — единственный, кто смог бы понять. Не прямо сейчас… но со временем.

Он был прав — в ту осеннюю пору, сорок лет назад, мне было не дано вникнуть в его слова. Только теперь я постиг все до конца.

В лучах бледного заходящего солнца явились их фигуры. Как будто возникая из глубин памяти, борясь с превосходством сумерек, они становились видимыми. С наступлением ночи их стали замечать по всему городу — в высоких окнах зданий, на верхних этажах домов и гостиниц, на чердаках.

Их фигуры мерцали подобно осенним созвездиям на черном небе, их лица несли на себе печать спокойной, окаменелой отрешенности. Старомодно одетые, эти призраки больше отвечали требованиям города, чем живые его насельники. Улицы вмиг обернулись темными коридорами музея, в котором проходила выставка восковых люминесцентных кошмаров.

Когда настал день, при взгляде с улицы фигуры в окнах обрели постыло-деревянный вид, и это зримо снизило их зловещность. Именно тогда немногие из нас решились подняться на верхние этажи домов и гостиниц, проверить чердаки. Но все, что мы находили, — пустые комнаты; и вскоре мы сами, не найдя ничего, покидали их, гонимые приступами безотчетного страха. Во вторую ночь, когда стало казаться, что мы слышим их шаги над нашими головами, их присутствие в наших домах изгнало нас на улицы. Так мы и шатались сутками напролет — бессонные бродяги, чужаки в собственном городе. Насколько я помню, в итоге мы даже перестали узнавать друг друга. Но один лик все же запомнился, и одно имя по-прежнему было у всех на слуху — имя доктора Харкнесса Локриана, чей взгляд преследовал каждого из нас.

Вне всякого сомнения, именно в доме его внука начался тот пожар, что поглотил город подчистую. Вялые попытки потушить огонь вскоре прекратились; в большинстве своем мы стояли молча, апатично наблюдая за тем, как пламя пожирает наши дома и взбирается по стенам к самым высоким окнам зданий, где призраки, застыв, стояли подобно фигурам на фотокарточке в рамке.

В конечном итоге огонь изгнал их всех, но вместе с призраками ушел и сам город. Не осталось ничего, кроме черных пятен и тлеющих пожарищ. Выяснилось, что катастрофа унесла одну-единственную жизнь — хотя мы никогда не узнаем точных обстоятельств смерти мистера Локриана, внука старого доктора, ибо все следы пожрал ненасытный костер.

Никто не стал предпринимать мер по восстановлению умершего города, и первый зимний снег укрыл неприкаянные руины. Но теперь, после многих весен, уже не пепел того пожарища беспокоит меня, а та великая метафизическая катастрофа, в тени которой затерялся мой разум.

Они держат меня в этой палате, потому что я разговариваю с обожженным лицом за окном… так пусть же они заколотят ее, когда меня не станет, дабы избежать непрошеных гостей. Мистер Локриан сдержал свое обещание — он явился и поведал мне остальную часть истины, когда я ощутил готовность ее принять. У него еще много всего за душой — много такого, что даже сила безумия меркнет в сравнении с этим знанием. Его рекомендация мне — абсолютное лечение, и еще одна душа будет заточена в черных безграничных коридорах этой вечной лечебницы, где сами планеты вращаются в бесконечном вальсе по неизменным орбитам — подобно ярким куклам в тихой и чуткой пустоте.

Одинокие души обретают себя в необычайном. Пусть даже дух его и улетучивается всякий раз, как только являют себя людские толпы, оно вольготно чувствует себя в чертогах наших снов, что извечно открыты всякому — будь то ты, я или кто-то еще.

Необычайная радость и необычайная боль — два полюса ужасающего мира: с одной стороны — они несут угрозу людской реальности, с другой — многократно превосходят наше скромное бытие в качестве. Мир, помянутый мной, — великолепный ад, на тропу к которому человек ступает неосознанно… и в моем случае тропа привела к старинному городу, чья приверженность необычайному заразила мою душу божественным безумием задолго до того, как мое тело обрело пристанище в этом несравнимом месте.

Вскоре после приезда в город — на чье название, наряду с моим собственным именем, лучше даже не пытаться пролить свет — я поселился в комнате с высокими потолками, с видом на пейзаж, без изъяна повторявший тот, что являлся мне прежде во снах. Сколько раз мне приходилось бродить под этими сверкающими, как алмазы, окнами, почтительно ступать по тем же улицам, что сейчас открывались моему взору.

Я познал бесконечное спокойствие туманного утра, внял дивной безмолвности ленно текущего дня, узрел звезды, мерцающие на полотне протяженной в вечность ночи. В каждом своем проявлении старый город лучился безмятежностью.

Балконы, перильчатые веранды и выступающие верхние этажи магазинов и домов слагали над тротуарами прерывистые сводчатые галереи. Колоссальные скаты крыш закрывали собой целые улицы, превращая их в коридоры единого строения с поразительным множеством комнат; воплощенным эхом этих фантастических архитектурных корон служили крыши поменьше — те, что сползали на окна полуприкрытыми веками, превращая всякий узкий дверной проем в шкаф иллюзиониста, скрывающий обманчивые теневые глубины.