Ночевали в каком-то доме. В нем был еще один штурман по фамилии Дремлюга с пикирующего бомбардировщика. Я был в полузабытьи, а стрелок с ним разговаривал насчет побега. Я еще подумал, что же он так сразу с незнакомым человеком говорит насчет побега. Тут я отключился.

Утром поехали дальше, а я уже настолько ослабел, что ходить не мог. Ребята мне помогали. Привезли в офицерский лагерь. Стрелка отправили в другой, он меня нашел уже после войны. В лагере в больничную палату, наверное, положили. Не допрашивали. Я был почти всегда без сознания, в бреду. Мне представлялось, что я вернулся, прилетел в полк, меня там встретили, накормили. Когда приходил в себя, то очень болело сердце. Боль такая, что невозможно терпеть. Так болит, как будто зажали в клещи, рот открыли и сверлят зубы. Думаешь, хотя бы чуть-чуть отпустило, а потом отключаешься… Ничего не чувствуешь, но остаются картины бреда.

Мне мазали лицо каким-то жиром. Потом стал понемногу приходить в себя. Глаза долго не видели, наверное, целый месяц. Лагерь был интернациональным, но все национальности содержались раздельно. В апреле нас группами стали уводить на запад подальше от линии фронта. По дороге останавливались у немецких крестьян, бауеров. Я еще плохо себя чувствовал, еле шел, отставал от группы, наверное, метров на двадцать пять. Думал, что пристрелят. Помню, в пути летели английские истребители. Конвоиры дали команду: «Ложись!» Мы легли прямо на дорогу. Я стал бежать от дороги, думаю, какая разница, лежать еще хуже. Задрал голову, смотрю. Они начали один за другим пикировать, но не стреляют. Попикировали-попикировали и улетели. 23 апреля остановились на ночлег в каком-то сарае. Утром мимо нас пошли танки с белыми звездами. Прибежали бывшие пленные американцы и взяли в плен конвоиров. Те не сопротивлялись. Они уже чувствовали, что деваться некуда. Освободили нас из этого сарая, мы, конечно, обрадовались. Мы пошли дальше и дошли до какого-то городишка. В нем мы жили где-то до середины мая. К нам присоединились другие военнопленные и угнанные на работу гражданские. Немецкое население вело себя нейтрально. Они боялись вступать с нами в конфликт. Ребята начали лазать по подвалам в поисках еды и спиртного, хотя американцы нас довольно сносно кормили. 9 мая пошел шум, что окончилась война. Все выбежали на улицу, я тоже выбежал. От радости кричали, аплодировали, закончилась война! Немцы были, по-моему, просто потрясены.

Подъем самолета Ил-2, у которого повреждено шасси

Все время ходили какие-то слухи, что американцы соблазняли вступить в их армию, что нас не будут возвращать на родину, но где-то в середине мая пришла колонна «студебекеров», и нас отвезли в Австрию в расположение наших войск. Там был организован сборный пункт. Жить было негде, пришлось строить землянки. Я чувствовал себя плохо и обратился к охране. Меня положили в лазарет. Там я написал письмо матери в Москву. Сообщил, что такого-то числа был сбит, обгорел, чтобы она не расстраивалась, лицо заживает нормально. Мать отнесла письмо в Москворецкий военкомат, а то ведь оттуда уже похоронка пришла. Ведь моя группа улетела, не увидев мой раскрывшийся парашют.

Из Австрии нас на поезде отправили в Первую горьковскую стрелковую дивизию – так назывался фильтрационный лагерь где-то на территории Белоруссии. Там я узнал, что 23 февраля мне было присвоено звание Героя Советского Союза. Это сказали ребята, которые были сбиты после меня и тоже проверку проходили. Я особо не афишировал это дело, но во время проверки мы писали все, что знали друг про друга, и это, естественно, всплыло. Поэтому ко мне относились очень хорошо, никаких нажимов не было. Я сам относился к работникам КГБ с большим уважением. Для нас это была героическая профессия. Где-то в августе, когда пришли все ответы на запросы, мне дали шинель с пехотными погонами, какой-то документ и выпустили. Я приехал в полк, а к этому времени весь наш корпус расформировали. Командующий вызвал меня: «Вы летчик опытный, но все же сильно пострадавший. Здоровья у вас нет. Образование среднее. Предлагаем вам поехать домой». Вот так в 1946 году меня демобилизовали. Приехал в Москву, обратился в военкомат. Там еще раз прошел проверку. В том же году поступил в Московский энергетический институт. Через год меня вызвали в военкомат и вручили Золотую Звезду.

Описать один боевой вылет невозможно – они стираются из памяти, поскольку похожи один на другой. Поэтому я просто попробую воссоздать некую суммарную картину боевого дня.

Вставали утром еще до рассвета, за несколько часов до того, как надо было появиться на КП эскадрильи. Умывались, но никогда не брились – брились только с вечера. У нас был случай, когда Петя Говоров брился днем, уже после того как сыграли отбой, а тут неожиданно тревога. Он даже не успел добриться, только пену полотенцем с лица вытер. Из вылета он не вернулся… Так что бриться перед вылетом – примета плохая. Одевались в летную одежду и шли в столовую завтракать. Если погода нелетная – это одно дело, все расслаблены, шутят, а если погода хорошая и, как тогда говорили, «будет война», никто завтракать не может – не лезет и все! Полстакана чая выпьешь, и то хорошо. В обед тоже никакого аппетита.

После завтрака шли или ехали на КП эскадрильи, который обычно располагался в каком-нибудь домике или землянке. Снимали верхнюю одежду, если дело было зимой, и ожидали получения боевой задачи. Командир эскадрильи получал задачу на КП полка, потом, если позволяло время, приходил в эскадрилью. Рассказывал о цели, метеоусловиях, определял порядок выруливания, сбора, нахождения в воздухе: «Идем 1400–1500 метров, подходим к цели, атака по моей команде. Воздушным стрелкам смотреть за воздушной обстановкой. Нас будут прикрывать 4 или 6 маленьких (нас частенько прикрывала Нормандия-Неман)». Определялось и количество заходов. Правда, все зависело от ситуации над целью. Противодействие бывает такое – не приведи господь! Тогда только один заход делали. Все сразу выкладываешь – эрэсы, пушки, бомбы. Если противодействие несильное, можно и несколько заходов сделать. Выстраивали круг с наклоном к земле в 30–40 градусов и интервалом между самолетами 500–600 метров и четыре-пять раз штурмовали. По переднему краю всегда несколько заходов делали.

Как получили задачу, летчики начинали готовиться – прокладывать маршруте нанесением курса, расстояния, времени полета до цели. Курс всегда прокладывали кратчайший от своего аэродрома. Стрелки тоже находились на КП и присутствовали при получении задачи, но, в основном, они держались несколько в стороне.

Цель определена, маршрут проложен. Вылет может быть по установленному времени или звонку с КП полка. Вот здесь нервное напряжение достигает предела, поскольку возникает разрыв во времени между получением задачи и ее выполнением. Все курят (я не помню, чтоб в эскадрильи были некурящие). В голову начинают лезть самые черные мысли. Мы же знаем, что там нас встретит смерть в самых разных ее обличьях. Каждый переживает это по-своему. Один читает газету, но я-то вижу – он ее не читает. Он в нее уперся и даже не переворачивает. Кто-то специально ввязывается в разговор или спор. Другой байки травит, а остальные слушают. Иногда врач приходил, что-нибудь спрашивал. Обязательно надо развеяться, иначе такое «сосредоточение дерьма» в организме добром не кончится. Ведь исполнение всех элементов полета требует уравновешенности и полного контроля за своими действиями, только тогда все будет хорошо. Во всяком случае я не помню, чтобы кто-то безразлично относился к предстоящему вылету, каждый по-своему переживал. Несмотря на такую нервную обстановку, я не помню, чтобы кто-то срывался на крик или отказывался от вылета. Был такой случай. У меня был друг, хороший летчик, Генка Торопов из Кинешмы, по кличке «Волк», которую он получил за свои металлические зубные протезы. Мы с ним вместе прибыли в полк. Вылете на десятом он подошел ко мне и говорит: «Ты знаешь, настроение у меня ужасное». – «Что такое?» – «Меня, наверное, смахнут сегодня». – «Да ладно тебе». – «Ты, Юра, пойми я сам себя не обману. Как ни крутился – ничего не получается!». – «Давай я тебе под рев двигателя колеса прострелю» – «Ты что?! Под трибунал захотел?!» Как сейчас помню, погода была паршивая. Пошли пятеркой на высоте метров 150 – тебя из автомата смахнуть могут. Вел нас Вася Мыхлик, ведущим у меня был Коля Степанов, за нами Генка Торопов и Витя Сперанский – вот пятерка. Сделали один заход, быстро отстрелялись, на точку прилетели вчетвером – Генка погиб. Предчувствие… Думаю, у каждого из нас был талисман. У меня был коричневый в белую крапинку шарфик. У других зажигалка или портсигар. Герой Советского Союза Саша Артемьев крестился, когда линию фронта проходили.