Ботик выбивал грудью ветхую дверь и бросался на врага. Следом вылетал Мураш. Он орал на Хана, подхватывал Ботика… На следующий вечер всё повторялось снова.

Мураш пошёл к Боруну. А тот: «Ставь забор». Мураш ему: «Денег нет, щенка пожалей, запри Хана», тот: «Хан гулял и гулять будет. Ставь забор».

– Ну какой забор, – жаловался Мураш, – а, Сергевна?

– Ставь забор, Тихон, – подтверждала та, глядя в землю. – Зажрёт его Хан.

Забора Мураш поставить не успел.

И за Ботиком не углядел. Настал день, когда собаки схлестнулись, покатились по бурьяну, с визгом и рыком…

Еле выхватил Мураш Ботика из-под Хана, тот уж успел прикусить. Хорошо хоть, рана неглубокая вышла, так, полоснул. Мураш помчался с раненым Ботиком в дом, перевязал, как мог, запер, бросился к Боруну.

Потом уж, дрожащий, с окровавленными руками, сидел Мураш на земле посреди деревни. Сбежались деревенские. Анна Сергеевна, промахиваясь и морщась, плескала в рюмку какие-то капли.

А он, утираясь рукавом, всхлипывал, захлёбываясь словами:

– Пришёл я к нему, руки показываю, смотри, говорю, это ж Ботикина, Ботикина же кровь… Пожалей ты, говорю, животину… А он… а он… он…

– Ну что, что он?! – выкрикнула Анна Сергеевна.

Мураш поднял на неё глаза и стих. Лицо его замерло в потрясённом выражении. Только губы шевелились беззвучно. Он пытался подобрать слова. И вдруг выговорил ровно, чужим, пустым голосом:

– Повернулся он и к калитке пошёл. Через плечо сказал: «Заживёт» – и пошёл. Ещё сказал: «Будет знать, чья власть». Я сказал: «Я ж Хана лечил», а он: «Теперь своего лечи».

Все молчали.

Мураш, стуча зубами о край рюмки, пил капли.

Потом всех как прорвало: стали наперебой материть Боруна, утешать Мураша, восхищаясь отважным Ботиком, кто-то накинул Мурашу на плечи пиджак.

– Ты, Тихон, заявление в милицию пиши, – сказала Анна Сергеевна. – Ты должон теперь Ботика спасать. Пиши заявление. Они или его приструнят, или уж пса отстрелят.

Тихон опёрся о землю, встал. Глядя куда-то вбок, он проговорил:

– Ни-ни-ни, это никак, это я не буду. Разве ж можно?

Потом сунул пустую рюмку Анне Сергеевне в руки, сжал их, удерживая в своих. И побрёл к себе.

Больше он к Боруну не ходил.

* * *

Зимой приехала я деревню навестить. Зашла к Анне Сергеевне. А та мне с порога:

– Погрыз-таки его Хан.

– Ботика?!

– Да Мураша, Мураша!

– Как погрыз?!

– Ну вот так, все ноги и изгрыз. Так изгрыз, что вон он – только из больницы вернулся. Месяц пролежал.

– Да как же он? Как это?

– Да вот так. Как-как? Ботика он спасал. Тот к Хану, Мураш его – на руки, подхватил и поднял, чтоб не достать, значит. Хан его и пошёл за ноги трепать. А тот стоит, пса поднял и стоит. Кричал он, Мураш-то. Ну, прибежали, оттащили. Да уж он его успел… Крови было… Весь снег.

Я так и стояла в пальто.

– Да ты проходи, раздевайся, чаю попьём, – сказала Анна Сергеевна, кутаясь в платок. – Мураш-то теперь не часто заходит. Хромает он…

– Нет-нет. Я уж теперь к нему.

– А и правильно. На вот, передай, для Ботика тут. – Она сунула мне в руки какой-то сверток.

Когда я уже выходила в калитку, Анна Сергеевна крикнула вслед:

– Смотри, там у него забор теперь! Поставили мы, все миром! Щеколдочка там…

Мы сидели в маленькой, жарко натопленной кухне. Ботик, свернувшись калачиком, спал у печки, в лохматом гнезде, свёрнутом из старых мурашовских свитеров.

– Забор-то мой видала? – спросил Мураш, подливая чай. Он старался меня угостить – то вскакивал достать варенья, то порывался разогреть картошку. И всё забывал о своих ногах, запинался, прихрамывал, потом осторожно садился. И снова вскакивал, по старой привычке. – Забор у меня теперь знатный! Все досочки разные, не заскучаешь! Уж деревенские постарались, каждый, что мог, дал. И вышло – прям чудо, я о таком и не мечтал!

Он болтал без умолку, смеялся. И вдруг замолчал, стал собирать крошки со стола, поправлять скатёрку… Потупясь, проговорил:

– А он больше пса не выпускает. Запретили ему.

Потом наклонился ко мне через стол и зашептал:

– Ты только Тишей меня теперь не называй. Мой дурачок на любое слово, что на «иш» заканчивается, – бросается теперь. Я ж как того гонял? Увижу в окно, что он по участку шарит, дверь поскорее запру, а ему в форточку кричу: «Кыш! Кыш!» Вот мой и запомнил. Теперь ни-ни – сразу переполох устроит.

Мураш проковылял к печке, неловко присел, стал гладить Ботика.

– А так мы теперь хорошо живём. Я расхаживаюсь помаленьку, Ботика нагуливаю. Вон он, потолстел даже, у Сергевны-то пока жил… Дурачок ты мой лопоухий!

Проснувшийся Ботик лез к Мурашу на руки, лизал ему щёки, тот морщился, улыбался:

– Ну, будет, будет…

Я стала собираться.

– А мы тебя проводим, нам как раз пора. Вот поводок наденем и прогуляемся. Я тебе зараз и покажу кой-чего там…

Мы шли по затихшей, вечерней деревне. Было темно, светились уютом редкие окошки за заборами, деревня уже спала. Снег скрипел под ногами. Мураш шёл, прихрамывая, осторожно переставляя ноги в валенках. Ботик быстро замёрз, и он посадил его за пазуху, под тулуп.

– Может, вы давайте домой? – спросила я.

– Да мы уж пришли, я тебе показать-то хотел – вот тут.

Мы стояли на краю деревни, у поворота на шоссе. За дорогой расстилалось широкое заснеженное поле. Оно было тёмное, неприютное. А совсем вдалеке, на краю его, мерцал маленький огонёк далёкого окна.

– Вон, видишь? – спросил Мураш. – Я как с Ботиком гуляю, всегда туда гляжу. И знаешь, как выходит? Там ведь, в Рождествено, домов много, то одни окна светятся, то другие. Но вот этот огонёк – он завсегда там, он – никогда не гаснет. И так это хорошо. Жизнь там какая-то…

Мураш помолчал.

– А даже хорошо, что он далеко, и не знаю я, кто там. А то – вдруг придёшь туда, а там… – Тихон замялся, – а там такой же, такой же вот… как я. Вдруг там – такой вот бестолковый живёт?

Он опустил голову, преступил с ноги на ногу. Потом плотнее запахнул тулуп, поудобнее перехватив сидящего за пазухой Ботика, и посмотрел на меня. Лицо его улыбалось. А глаза – нет.

– Ну, теперь пойдём мы. Ботик бы не промёрз. А ты давай шагай, а то – метель вон…

Я кивнула. Я что-то сказала. Я неловко обняла его, поцеловав куда-то в ушанку.

Тихон повернул в деревню. Я пошла по шоссе на станцию.