другому премьер-министру пристало выступать с такой рекомендацией». Вопреки всем его намекам на подспудно проявляемое еврейское могущество при самомалейшей необходимости использовать в еврейских интересах реальную государственную власть Дизраэли трепетал. (На самом деле первым пэром еврея помог сделать Гладстон.)

Из-за позиции, занятой Дизраэли по отношению к болгарской резне, он фактически не смог использовать свое политическое положение для защиты коллективных еврейских интересов. Дизраэли не пошел навстречу жалобам болгар прежде всего потому, что он интуитивно предпочитал устоявшиеся многонациональные империи национальным освободительным движениям. Будь то Греция, восставшая против Турции, Италия, восставшая против Австрии, или Польша, восставшая против России, Дизраэли неизменно принимал сторону установившейся имперской власти. И это предпочтение, по всей видимости, было тесно связано с его пониманием собственного еврейства.

В конечно счете, если бы эта нация представляла собой весомую политическую единицу, то поработать на ее освобождение было бы политически необходимо и Дизраэли неминуемо связал бы свою судьбу с еврейским народом. Он вступил бы на путь сионизма, который так искушал его, еще когда он писал «Алроя». Но к тому времени, когда Дизраэли создал образ Сидонии, он уже осознал, что этот путь не для него. Вместо этого он посвятит себя Британской империи, даже понимая, что никогда не сможет принадлежать английскому народу в самом глубинном смысле. Отчасти для того, чтобы убедить самого себя в правильности такого решения, он и разработал свою расовую теорию. Ведь если евреи — это раса, а не нация, то они обладают биологической общностью, которую не могут нарушить ни политическое, ни религиозное «отступничество». Евреи как отдельные личности могут проявлять свои способности на службе имперским правительствам, при этом делая честь своей расе, — так таланты Сидонии, которые проявлялись в диаспоре, служили своего рода рекламой еврейского могущества.

Ко времени злодейской резни в Болгарии Дизраэли уже несколько десятилетий хранил верность избранному пути. В столь критический момент он мог руководствоваться никак не еврейскими, а исключительно британскими интересами. Когда его противники предположили, что эти интересы он понимает превратно, трактуя их с точки зрения власти, но не справедливости, Дизраэли, конечно же, возмутился. Чем с большей горячностью выступали его критики, тем более демонстративно он держался своей первоначальной позиции и более небрежно говорил о болгарских событиях. В парламенте он позволил себе сказать о «пустой болтовне из-за никому не известных болгар». Брошюра Гладстона стала «самым страшным из всех болгарских кошмаров», острил он. Он даже написал леди Бредфорд из Хьюгендена: «Я близок к тому, чтобы учинить и здесь какое-нибудь злодейство — перебить всех павлинов».

Подобное бессердечие было не просто дурным тоном. Оно к тому же давало понять, что привычка отождествлять себя с властью, а не с теми, кто ее лишен, обходится Дизраэли дорого. Когда его оппоненты обращали внимание на неподдельные и ужасающие страдания болгар, он не сочувствовал им — не мог себе этого позволить. Даже если предположить, что его протурецкая политика была правильной, публичная демонстрация сочувствия болгарским христианам облегчила бы ему проведение этой политики. Вместо этого Дизраэли тут же перевел дискуссию из плана морали в план геополитический, то есть действовал так, как если бы на весах имперских интересов болгар не стоило и учитывать. Действуй Дизраэли иначе, ему пришлось бы спросить себя, правильно ли отрегулированы эти весы и каким целям служат империи, если они жиреют за счет страданий живых людей. Одним словом, Дизраэли пришлось бы задуматься, действительно ли величие — эстетическая категория, которая всегда питала его честолюбие, — важнее справедливости. На этом, уже позднем, этапе его карьеры задаваться подобным вопросом было бы слишком жестоко.

Страсти, вызванные болгарской резней, не утихали. На протяжении последующих двух лет британская политика разделится на две ветви — протурецкую и пророссийскую, с некоторыми допущениями они будут связаны с консервативной и либеральной партиями, соответственно. Как отметил один обозреватель, политические столкновения в этот период стали самыми ожесточенными на его памяти: «Старые друзья превращаются в заклятых врагов, члены одной семьи перестают общаться друг с другом, а когда начинается дискуссия, что происходит в любое время дня и ночи среди лиц обоего пола в любых слоях общества, ее участники впадают в такое возбуждение, что опускаются до самой отборной брани, переходя при этом на личности, и расходятся во мнении они не столько о существе вопроса, о котором часто имеют весьма смутное представление, но о чувствах, которые они питают к лорду Биконсфилду или к мистеру Гладстону».

Суть этих дебатов сводилась к тому, как Британии следует реагировать на обострение кризиса на Балканах. В апреле 1877 года Россия объявила войну Турции, утверждая, что защищает православных подданных султана. В ответ Британия заявила, что нападение русских войск на Константинополь будет расценивать как угрозу своим жизненным интересам. Общественное мнение стало склоняться в сторону твердого политического курса Дизраэли, и в популярной песенке прозвучало слово, которому было суждено большое будущее: «Мы не хотим сражаться, но, клянусь Богом, если уж придется, / У нас найдутся и корабли, и солдаты, и деньги»[98].

Однако возникла проблема: общество было так резко настроено против турок, что заставить Англию участвовать в войне на стороне Турции представлялось невозможным. Воевать бок о бок с мусульманами, творившими зверства, против христианской страны, которая защищала жертв этих зверств, казалось многим англичанам чудовищным. Гладстон открыто заявил: «В последние полтора года, днем и ночью, неделю за неделей, месяц за месяцем, я преследовал одну цель: приложить все усилия, чтобы противостоять лорду Биконсфилду в достижении его цели, какой я ее понимаю». Воинствующая позиция Дизраэли вызывала тревогу не только у либералов. Когда он потребовал от парламента проголосовать за крупный кредит, чтобы начать мобилизацию, и отдал приказ британскому флоту войти в Дарданеллы, министр иностранных дел его кабинета — новый граф Дерби, бывший Стэнли, сын старого начальника Дизраэли — в знак несогласия ушел в отставку.

К началу 1878 года русские нанесли поражение туркам, так что предотвратить раздел Оттоманской империи Дизраэли уже не смог. Но русские еще не двинулись на Константинополь, и Дизраэли хотел гарантировать выполнение условий своего ультиматума. Он продолжил военные приготовления и в апреле предпринял необычный (а в оценке его противников — противозаконный) шаг, передислоцировав войска из Индии в Средиземноморье. Он сознательно рисковал повторить Крымскую войну, а на этот раз Британии пришлось бы вести ее уже без такого союзника, как Франция. Пойти на этот риск, по мнению Дизраэли, стоило ради того, чтобы обеспечить защиту пути из Британии в Индию и поддержать репутацию Британии как великой державы.

Но даже эту позицию, которая прежде