провел с женой собственного брата, он обрек их обоих на вендетту. Остаться должен был один. Все последующие метания не делали ему чести и говорили только о нежелании брать на себя вину, действуя первым.

Он желал, но не имел силы вынести страдания, на которые его обрекло это желание. И поплатился жизнью за слабость.

Подбежал запыхавшийся Сюй Да. Чжу заметила, что губы у него растрескались до крови, и сделала мысленную пометку: надо смазать жиром.

— Не догнал. И…

Чжу проследила за его взглядом — а он смотрел на войско Чжана — и все поняла. С такого расстояния воины разглядели одно: как упал их генерал. И, разумеется, решили, что Чжу убила его прямо на мирных переговорах. Что, прямо скажем, было не таким уж нелепым предположением. За ними с Оюаном тянулась слава любителей ударить в спину.

— Ну, пусть сдача и не состоялась… все не зря. Без генерала Чжана нам, наверное, удастся вырвать победу. Возглавишь атаку, — приказала она Сюй Да. — Если сможешь воспользоваться их замешательством и отсутствием предводителя, их ряды сомнутся, и ты обратишь их в бегство. Давай же!

Оюан опустил тело генерала Чжана на землю. Прежде чем подняться, коснулся плеча, одетого доспехом, и пробормотал:

— Хорошо, что ты не понял, кто убил тебя.

А есть разница кто? Чжу задумалась об этом, глядя на пустые глаза Оюановых призраков. Мертвые мертвы. Не все равно только живым. Чувства и желания есть только у живых. Только живые приковывают себя цепями к прошлому и лгут себе, будто сделали то, что сделали, ради своих мертвых.

Вышколенная черная кобыла Оюана смирно стояла рядом. Уши ее подрагивали, словно она чуяла призраков, клубящихся вокруг хозяина. Когда он снова вскочил в седло, Чжу сказала:

— Генерал Сюй возглавит атаку. Для вас у меня есть другое дело. За мной.

* * *

Не успел Оюан спешиться у шатра Чжу, как мимо виска что-то просвистело. Он машинально поймал. Сабля в ножнах. Выражение лица Чжу было невозмутимым, но генерал, кажется, научился распознавать в этих непроницаемых, как у насекомого, глазах иронию, скрытую или явную. Без нее Чжу можно было малость испугаться.

Чжу начал:

— Ну, раз теперь его отец мертв…

Разъяснять Оюану ничего не пришлось:

— Понял.

Когда Чжу закончил с мальчиком, того перевели под стражу в шатер на задворках лагеря. Оюан вошел. Пленник потягивал лекарство из миски, держа ее одной рукой. Бледный, но, похоже, в добром здравии. Другую руку привязали к шатровому шесту. Мальчик был вылитый отец, хотя его чертам недоставало той подвижной выразительности, которая так притягивает взгляды. Кожа его уже потеряла детскую гладкость.

Оюан отвязал его без единого слова. Мальчик с облегчением расслабился. Мысли его были как на ладони: пытка позади, отец выторговал ему жизнь, все будет хорошо. Оюана кольнуло раздражение. Мальчик вляпался в эту историю, потому что самовольно покинул дом. Развлекался, пока не выяснилось, что у действий — ну надо же! — бывают последствия. Отчего же ему не стыдно опозорить и разочаровать отца? Неужели он не чувствует за собой никакой вины?

Оюану было десять, когда он взвалил на плечи тяжесть фамильной чести, понимая, что единственной наградой за его страдания будет презрение. Десять. С тех пор он тащил свою ношу в одиночку. А этот мальчик старше, чем был тогда Оюан. Но он никогда ни шагу не мог ступить без отцовской поддержки. Что толку жить как в прекрасном сне, не ведая ни боли, ни ответственности? Раздражение Оюана приобрело остроту свирепого нетерпения. Точно так же хотелось ему иной раз сорвать присохшую повязку с раны солдата, который бестолково хнычет, мол, больно же будет. Конечно, будет! Взрослеть и становиться мужчиной тоже больно, если не хочешь застрять в детстве навсегда. Мир несправедлив и полон боли. Рано или поздно это понимают все.

Мальчик без вопросов последовал за Оюаном в бамбуковую рощу на окраине лагеря. Сапоги у него были такие новенькие, что подошвы, не успевшие потемнеть, неловко скользили по мягкой палой листве. Пройдя немного, Оюан остановился. Мальчик огляделся в поисках воинов, которых отец — как он думал — отрядил встретить его. Но там, в шелестящем зеленом туннеле, было пусто. Ни звука копыт, ни промелька знакомых доспехов среди стволов. Они были в роще вдвоем.

— Досточтимый генерал… Вы разве не… не возвращаете меня?

Голос у мальчика только начинал ломаться. Оюан с горечью подумал, что это уважительное обращение — уважение из уст ребенка, еще не научившегося отличать мужчину от евнуха, — быстро сменилось бы презрением. Если бы мальчику суждено было прожить чуть подольше.

Вслух он сказал:

— Твой отец мертв.

Оюан уловил момент, когда его слова проткнули мыльный пузырь радужных надежд. Было в этом что-то вроде мелочного злорадства — приятно просветить привилегированную невинность, что мир жесток.

— Но он же сдался! — Лицо мальчика побелело. — Это вы?! Вы его убили?

А чего еще людям ждать от известного предателя? Оюан солгал:

— Да.

Так лучше. Зачем мальчику знать, что его отца убил его же дядя? Все равно он не успел бы ничего с этим сделать. Он бы умер как беспомощный ребенок, ненужный котенок. А в такой смерти нет смысла. Нет чести.

Он протянул мальчику саблю в ножнах.

— На.

Тот не шелохнулся и, к отвращению Оюана, заплакал вместо того, чтобы гордо выпрямить спину.

— Зачем? — закричал мальчик. — Зачем вы его убили? Вы ему нравились. Он вас уважал!

— Пришлось, — ответил Оюан с холодным самообладанием. В определенном смысле это была правда. Если бы генерал Чжан встал между ним и его судьбой, Оюан прирезал бы его, невзирая ни на какие уважение и симпатию. После содеянного меня не остановит уже ничего. Оюан с ужасом ощутил, что на краю сознания дрожит, вздымаясь, волна боли, а сам он отчаянно цепляется за отвращение к мальчику, как будто это может того спасти.

— Мне пришлось, так же как тебе придется сразиться. Или ты предпочитаешь, чтобы я тебя просто зарезал, избавился, будто от мусора? Бери меч.

Но мальчик, похоже, потерял дар речи. Он трясся и рыдал под ненавидящим взглядом Оюана. Неужели он не понимает — ему дарят шанс на достойную смерть? За это следует быть благодарным. Он что, так и проведет последние минуты своей жизни в страхе и позоре, вместо того чтобы повести себя как мужчина?

Оюана охватило внезапное дикое желание растоптать это страх, точно улитку вместе с панцирем.

— Ты позоришь себя и свой род! Тебе что, не хватит духа поступить как надо? Хочешь, чтобы предки увидели, что