них не знала, они объявлялись время от времени в тёмных коридорах, наталкивались на неё, выходя из туалета, пугались её, стоя в незакрытом душе, улыбались ей, заходя из холодного балкона в тёплую прокуренную кухню. Тётка о них ничего не рассказывала. А малая ни о чём не спрашивала. Только когда оставалась у тётки ночевать, та куда-то звонила, о чём-то передоговаривалась или выходила в прихожую, долго и настоятельно там с кем-то говорила, возвращаясь потом к малой и читая ей на ночь что-нибудь приключенческое.

Так продолжалось до утра: она вспоминала и рассказывала, говорила и уточняла, и каждая счастливо закончившаяся история тянула за собой следующую, а каждый умело закрученный сюжет требовал развития и продолжения. И все мои попытки прервать её заканчивались ничем, а все мои намерения попрощаться и вырваться наружу обречены были на неудачу – она держалась за меня крепко и уверенно, рассказывала множество интимных деталей, как близкому родственнику, как больному раком: всё равно он и так всё обо всех знает, всё равно он никому ничего не успеет пересказать. Но только я пытался ненавязчиво прикоснуться к её руке, как она подхватывала свою тёплую чашку, только я хотел поправить прядь её волос, спадавшую ей на глаза, как она легко отклонялась назад и выглядывала в окно, слушая ночное пение сирен, доносившееся от реки. Утром попросила поехать вместе с ней. И как я мог ей отказать?

В больнице я пробовал заснуть в общей очереди. Пахло йодом. Мне казалось, что я на море в апреле. Несколько часов она провела с тёткой, потом побежала по аптекам искать какие-то препараты. Я согласился её подождать. Вечером врачи сообщили, что тётка потеряла сознание. Кто бы подумал, – удивлялся врач, – вроде бы всё шло как надо. Надеюсь, – сказал, – всё будет хорошо. Но вы на всякий случай готовьтесь к плохому. Отозвал меня в сторону, попросил забрать её домой. Я так и сделал.

Ночь она просидела на балконе. Я приносил ей чай, приносил успокоительное, приносил вино, приносил сигареты. Она благодарила, намертво вцепившись пальцами в ограду балкона. Я хотел расцепить их и уложить её спать, однако попробуй расцепить пальцы женщины, которая рискует потерять всё. Принёс плед, накинул ей на плечи, сел рядом, считал до утра метеориты. Насчитал два.

На следующее утро, в восемь, позвонил врач. Успокоил, сказал, что ситуация нормализовалась, попросил докупить лекарств. Я предложил ей остаться дома, пообещал сам всё сделать. Она, понятно, отказалась. Третий день на ногах давался тяжело. Но чем дальше, тем меньше шансов у меня было от всего этого отказаться. Полдня мы бегали по аптечным складам и киоскам, вторую половину она простояла под дверьми отделения. Домой мы попали почти к полуночи. У неё снова были нежные глубокие круги под глазами от слёз и недосыпания. У меня начинались галлюцинации.

– Давай спать, – сказал я ей.

– Ты иди, – сказала она, – спи. Я всё равно не смогу. Столько всего случилось в последнее время.

– Нет, тогда я с тобой посижу, – больше всего мне не хотелось оставлять её одну на балконе. – Расскажи что-нибудь. Что там у тебя с заочным?

– Всё хорошо, – ответила она тихо.

– Кто ты теперь по образованию?

– Налоговик, – ответила она автоматически.

– Из тебя выйдет хороший налоговик, – заверил я её. – А чем вообще занимаются налоговики?

– Собирают налоги, – ответила она и протянула мне руку.

И потом появляется это ощущение потерянного времени. Вырастает в тебе, как риф, становится поперёк горла, мучает, истощает. Я познакомился с ней десять лет назад, – думал я, когда она в последний раз вскрикнула и затихла, глядя на меня в темноте, будто переспрашивая, никому ли я, как бывает, не расскажу теперь про настоящий цвет её волос, про их тонкость и иссечённость, не начну ли я хвастать перед друзьями и знакомыми, что видел её откровенной, не стану ли я потом напоминать ей о всех её возгласах и стонах, вспоминать всю её грубость и нежность, все вмятины и острые выступы её тела. Десять лет назад ей было двадцать, она ещё ничего не умела, но она легко училась и старательно повторяла домашние задания. Где я был всё это время? Чем таким важным я занимался? Почему я не узнал ничего о её привычках и поведении ещё тогда – десять лет назад? Почему я лишь теперь увидел, как она резко убирает волосы, отворачиваясь к окну, как она ранит ногтями собственные ладони, когда хочет сдержаться и не выдать себя, почему лишь теперь я узнал, что она любит разговаривать в темноте, говорить, реагируя на голоса и тёплое движение в сумерках, почему я столько времени не находил в себе сил поймать её, заставить её остаться, заставить её делать то, что ей нравится? Десять лет – срок, достаточный, чтобы всё забыть и придумать снова, или разложить небо на части и попробовать собрать его ещё раз, ни на миг не сомневаясь в успехе собственной затеи. Что случилось со всем этим временем, которое прошло, на что оно было израсходовано? Что случилось с нами за всё это время? Я разглядывал тонкие морщинки под её глазами. Такие морщинки обязательно появляются у людей, которые много смеются. Смеются много и долго, – добавил я от себя. Черты её лица обрели остроту и взрослость, она почти перестала пользоваться косметикой, хотя всё равно казалось, что она постоянно красится. Может, из-за выразительных глаз, может, из-за смуглой кожи, не становящейся моложе. Её ключицы были такие же острые, ногти были такие же выщербленные в ежедневных схватках, колени были в царапинах, икры были в синяках, напоминала она цирковую гимнастку, которая последние десять лет летала в воздухе, сражаясь и хватаясь за сгустки и разломы наэлектризованной пустоты. Когда уставала, просила принести воды. Голос её пересыхал, шептала она хотя и с хрипотцой, но еле слышно, так, будто боялась разбудить ещё кого то, кто спал в эту пору. Смачивала губы, радостно переводила дыхание и снова искала меня среди спутанных мокрых простыней. В четыре утра, выговорившись и успокоившись, начала засыпать. Говорила сквозь сон, вспоминала какие-то имена, показывала на тонкие шрамы на шее, достала сигарету, попросила огня, так и заснула. Я аккуратно вынул из её пальцев сигарету, положил рядом с кроватью, на стул, где болтался её детский бюстгальтер и лежали мои неиспользованные презервативы. Подумал, положил рядом зажигалку. Разберётся с утра, – подумал. Третья ночь без сна делала вещи прозрачными, а сумрак – живым. Сердце спешило так, будто боялось опоздать на поезд. Оно рвалось вперёд, как пёс, которого долго держали на