Меня терзало любопытство: есть ли нечто общее у этих писателей – ведь, ответив на этот вопрос, я узнал бы, какие именно качества дают возможность создавать книги, которые всеми квалифицированными специалистами согласно признаются великими. О Филдинге, Джейн Остен или Эмили Бронте мало что известно, но что касается остальных, материала для такого исследования предостаточно. Стендаль и Толстой писали о себе книгу за книгой; личная корреспонденция Флобера весьма обширна; о других писателях оставили воспоминания друзья и родственники, есть жизнеописания, сделанные биографами.

Конечно, в каждом из нас заложен творческий импульс. Для ребенка естественно баловаться с цветными карандашами, рисовать акварелью; а затем, научившись читать и писать, сочинять короткие стишки и рассказики. Так как на первый взгляд сочинительство кажется более легким занятием, чем рисование, ребенок с возрастом больше склоняется к первому. Конечно, придумывать интереснее, чем копировать. Я убежден, что наивысшего расцвета творческий импульс достигает на третьем десятке, а затем, если это было только временным, детским увлечением, или из-за жизненных обстоятельств необходимостью зарабатывать на жизнь, или из-за отсутствия времени, он ослабевает и погибает. Но многих людей – их больше, чем мы знаем, – он продолжает тревожить или очаровывать. Они становятся писателями из-за невозможности ему сопротивляться. Но к несчастью, можно иметь сильный творческий импульс и не быть в силах создать что-то, заслуживающее внимания.

Так что же, помимо творческого инстинкта, необходимо иметь писателю, чтобы создать интересное произведение? Думаю, быть личностью. Индивидуальность дает ему возможность видеть мир по-своему. Личность может быть приятной и неприятной. Это не важно. Также не важно, если его видение мира отличается от общепринятого. Важно только, чтобы у него был свой, специфический, взгляд на вещи. Вам может не понравиться его взгляд на мир – каким смотрели на него, например, Стендаль или Флобер, – и тогда сочинение вызовет у вас неприязнь (хотя все равно потрясет силой воображения); а может, напротив, вам придется он по душе, – таким взглядом смотрят на мир Филдинг, Джейн Остен и Диккенс, и вы примете писателя в свое сердце. Все зависит от вашего темперамента. И никак не связано со значением романа.

Думаю, все, кто прочел мои заметки о десяти писателях, обратили внимание, что каждый из них обладал яркой и специфической индивидуальностью. Несомненно, у всех был исключительно развит творческий инстинкт, и всех обуревала страсть к сочинительству. Если судить по этим примерам, можно с уверенностью сказать: не много найдется писателей, которые бы ненавидели свое ремесло. Но это не значит, что они считают его легким занятием. Писать хорошо – нелегко. Никто не пишет так хорошо, как хотел бы; каждый пишет в меру своих сил. Флобер, как помнит читатель, никогда не был доволен своей работой, а Толстой и Бальзак писали, а потом бесконечно переписывали и редактировали текст. И все же литература была их страстью. Не только делом жизни, а насущной потребностью, вроде необходимости есть или пить.

Никто из них не был блестяще образован. Флобер и Толстой много читали, но главным образом, чтобы найти материал для своих сочинений; остальные читали не больше, чем средний представитель их класса. Похоже, что и другие искусства их занимали мало. Толстой любил музыку и играл на фортепьяно, Стендаль имел пристрастие к опере – музыкальное мероприятие для людей, не любящих музыку. Я не выяснил, что она значила для остальных. То же относится и к изобразительным искусствам. Ссылки в их книгах на живопись или скульптуру указывают на удручающе традиционный вкус. Они не блистают и особым умом. Я не хочу сказать, что они глупы: чтобы написать хороший роман, ум необходим – но не очень высокого порядка. Наивность, с какой они говорят об общих вещах, просто поражает. Писателей устраивает банальное мировоззрение, принятое в их время, а когда они пытаются применить его в своих книгах, результат редко бывает удачным. Короче говоря, идеи не их конек, и их интерес к ним, применение на деле – чисто эмоциональные. Концептуальное мышление не для них. Их интересуют не суждения, а примеры – то есть конкретное. Они останутся равнодушными к заявлению, что все люди смертны, но добавьте, что Сократ – человек, и тогда они заинтересуются и проявят внимание. Но если разум не самая сильная их черта, они компенсируют его другими, нужными им вещами. Они сильно и даже пылко чувствуют, у них хорошо развито воображение, они наблюдательны, легко могут понять психологию придуманных персонажей, радуются их радостью и печалятся их печалями; и наконец, они обладают способностью придать облик тому, что видят, чувствуют и воображают. Ведь все это они делают с необыкновенной силой и четкостью.

Здесь я хочу прерваться, чтобы поговорить об особых обстоятельствах в случае Эмили Бронте и Достоевского. Необычно, чтобы творческий инстинкт овладевал человеком после тридцати лет; исходя из этого, все вышеназванные писатели представляют собой отклонение от нормы; однако такое отклонение естественно для их дарований; ненормальность же Эмили Бронте и Достоевского – результат дополнительных обстоятельств. Эмили Бронте страдала от патологической робости и, как я предполагаю, от неосознанных сексуальных предпочтений; Достоевский же был эпилептиком. Флобер тоже страдал от этой болезни, но гораздо реже – иногда она не давала о себе знать годами, а ее влияние на его характер смягчалось сильной волей и природным здравым смыслом. Это наводит на мысль, что физическая ущербность или несчастливое детство провоцируют зарождение творческого инстинкта. Так, Байрон никогда не стал бы поэтом, если бы не изуродованная ступня, и Диккенс не писал бы романы, если бы не провел несколько недель на фабрике ваксы. Но это бред. Множество детей рождается с поврежденными конечностями, еще больше тех, кто выполняет работу, которую считает унизительной, но они за всю жизнь не написали и десяти прозаических или поэтических строк. Творческий инстинкт присущ всем людям; но у немногих избранных он сильный и неизменный; ни Байрон с хромой ногой, ни Достоевский с эпилепсией, ни Диккенс с его несчастливым опытом на фабрике ваксы не стали бы писателями, если бы творческий порыв не исходил из самых глубин их существа. Тот же порыв испытывал здоровый Генри Филдинг, здоровая Джейн Остен и здоровый Толстой. Несомненно, физическая или духовная немощь писателя (у Диккенса это просто вульгарный снобизм) влияет на характер его творчества. В какой-то степени это отдаляет его от остальных людей, делает болезненно сосредоточенным на себе, настраивает на определенный лад; он видит мир, жизнь, своих близких часто с неоправданно пессимистической точки зрения; более того, болезнь примешивает его интровертное сознание к творческому инстинкту, который всегда ассоциируется с открытостью. Не сомневаюсь, если бы Достоевский не страдал эпилепсией, он не написал бы именно таких книг, но я также не сомневаюсь, что его плодовитость от этого не уменьшилась бы.

Но переключимся на другое: мне кажется, нас особенно должно поражать в таких людях их исключительное жизнелюбие.

Ошибочно думать, что творческий человек предпочитает ютиться в мансарде. Совсем нет. В его натуре есть жажда жизни, и она хочет, чтобы о ней знали. Он получает удовольствие от роскоши. Он любит хорошо проводить время. Вспомним Филдинга, его охотничьих собак и лакеев в ярких ливреях; Стендаля, его элегантные наряды, кабриолет и грума; Бальзака с грандиозными пирушками, великолепным домом и экипажем, запряженным парой лошадей. В них не было ничего аскетического. Они умели получать удовольствие, любили радости жизни. Хотели разбогатеть, но не для того, чтобы копить деньги, а проматывать их, и не всегда приобретали их честным путем. Но будучи экстравагантными, также были щедрыми; деньги брали там, где могли получить, и отдавали любому, кто в них нуждался. Обладали мощной нервной энергией. Были компанейскими людьми и прекрасными рассказчиками, каждый, кто вступал с ними в контакт, попадал под их обаяние.