В Швейцарии было неспокойно. В Берне большинство поддерживало Германию, другие симпатизировали французам. Все с тревогой следили за наступлением русских из Галиции, которое угрожало перенести театр военных действий скорее к северу, к Танненбергу, чем к югу, к Карпатам. Герман хотел записаться добровольцем, но в консульстве ему отказали: он был негоден к военной службе. Он не отчаялся и обратился в «Комитет спасения» с просьбой о мобилизации в «Ландштурм». Он готов драться, потому что любит свою страну, потому что и швабы Гундерты, и Гессе с севера — германцы, потому что на вокзалах, на улицах, в деревнях, в пригородах, в университетах поднимается на борьбу весь народ. Правда, война не является оправданием для уничтожения культуры: «Мне мучительно видеть, как беспардонно презираются и оплевываются духовные ценности… Бойкот достижений искусства и литературы „вражеских“ народов — серьезная оплошность и ясно показывает, что мы, считающие себя прогрессивными, с нашими гуманистическими идеями, представляем собой слабое меньшинство». С сентября 1914 года Ромен Роллан призывает всех в союз «Над толпой», и Гессе его услышал, как, вероятно, услышит в 1915 году физика Альберта Эйнштейна и будет приветствовать рождение пацифистской организации «Новая родина». «Как немец я испытываю определенные чувства, — пишет он 26 декабря 1914 года Волкмару Андреа, одному их своих друзей-музыкантов, — национализм для меня своего рода воспитание в человеке качеств, способствующих совершенствованию человечества. Как самоцель он никогда не был мне близок…»

Эти слова на фоне всеобщей истерии, отметившей первые месяцы войны, звучали как крамола. Вся Германия кидается за Вильгельмом II в битву с военными песнями на устах. Пан-германистская лига зовет к объединению и провозглашает спасительную войну. Соратники Гессе по «Мерц» карикатурист Теодор Гейне и журналист Людвиг Тома заставляют нонконформистскую газету приобрести крайне националистическую направленность. Учителя и люди искусства присоединяются к милитаристски настроенной буржуазии и индустриальным магнатам. Интеллигенция одержима военной горячкой. Даже писатель Людвиг Финк, дорогой друг Финк, раненный при захвате Бельгии, осмеливается написать, что «замечательно жить именно в этот исторический период». Для тех, кто в это верит, «все на фронте замечательно. В траншеях выздоравливают те, кто до войны был болен», как будто поле битвы — это курорт, а война — возможность для каждого укрепить здоровье и нервы.

Когда 19 сентября 1914 года сгорел Реймсский собор, в который попала бомба, швейцарский журналист Фердинанд Ходлер присоединился к возмущению, высказанному французской прессой в «Фигаро» и «Матэн». Из Германии ответили потоком едких карикатур. «Мерц» и «Симплициссимус» опубликовали несколько издевательских статей. Гессе в крайнем возмущении пишет своим старым друзьям: «Я оказываюсь по отношению к войне в очень мучительном положении. Все мои симпатии на стороне Германии, и я понимаю, что дух национализма там торжествует. Но я не могу его разделить… великий психоз… царящий в Германии, который ей, быть может, необходим, чтобы вести войну. Но радоваться такому положению вещей, находить его замечательным — нет! Это для меня невозможно».

Что же творится на фронте, чем вдохновляется армия — единством, способностью к жертве? «Там нет больше ничего, кроме разбросанных невесть где, не то в полях, не то в лесах, людей, потерявших надежду и веру…» Гессе отказывается присоединяться ко всеобщему безумию. «Я не могу думать об этом, — говорит он, — я тотчас же слышу голоса всех, кто страдает…»

Вслед за Карлом Краузе110, вместе с Генрихом Манном, старшим братом Томаса, и Стефаном Цвейгом Гессе присоединяется к бесконечно малому числу интеллигентов, противостоящих массовому убийству. 3 ноября 1914 года он публикует в «Нойе цурхер цайтунг» первое из многочисленных предупреждений, которые будет появляться на протяжении всей войны. «Друзья, довольно этих звуков!» — великолепный заголовок, позаимствованный из завершающей части «Девятой симфонии» Бетховена, после которой звучит гимн во славу Шиллера. Без патетики! Без ненависти, без презрения, «нет» пушкам, страдальческим воплям — обойдемся без всего этого! Послушайте лучше, как возникают в жизни счастье, гармония цветов и звуков, дружба сердец. Герман Гессе в тридцать четыре года, один у подножия бернского Оберланда, пишет пацифистские воззвания, вспоминая, как в четырнадцать лет ответил на вопрос, предложенный ему на государственном экзамене: «Какие хорошие и дурные стороны человеческой природы проявляются во время войны?» У него слезятся глаза: зимой конъюнктивит обостряется. Керосина не хватает, и приходится довольствоваться слабым светом. Уголь тоже большая редкость, и он кидает в камин прессованную бумагу. Теперь приходится беречь детские галоши и митенки. Мия кутается в шали и протягивает к огню худые руки. Она плохо спит, подолгу лежит в постели и мучается такими сильными болями в спине, что ей вкалывают морфий. Это предвестие неврастенического криза, который подтолкнула болезнь Мартина и недавняя смерть ее отца, знаменитого математика и скрипача Бернулли. Сообщения с фронта ее огорчают, пугает близость размещенных в Эльзасе орудий, удручают материальные проблемы и злая молва, преследующая ее мужа. «Гессе — трус!» — слышится шепоток.

Поскольку он, находясь в Швейцарии, выступал против оголтелого фанатизма, поскольку, на его взгляд, единственным преимуществом этой войны была надежда на изменение сознания немцев, его проклинали, как во Франции проклинали Ромена Роллана. Его считали предателем, обвиняли в том, что он держится в стороне и пишет идеалистические манифесты. Проповедь мира между народами квалифицировалась как анархистская утопия. Считалось, что он выступает против национального сознания и тем самым совершает подлость. Его освистывали…

«Я жму вам руку, — пишет ему Ромен Роллан, его брат по духу. — Я слышал, как вы произносили слова, которые рассеивали тучи ненависти, слова дышащего чистотой Бетховена». Как и Роллан, Гессе беспокоится о будущем Европы; ему присуща так же религиозность, которой наделен Роллан, — желание найти мистическую родину всего человечества. «Мы должны сдвинуть локти, мы, которые отказываемся с отвращением от этой зверской бойни», — пишет ссыльный из Берна ссыльному из Женевы, автору «Жан-Кристофа».

Обессиленная Мия спит. Ее только что навестила пожилая госпожа Шуман, живущая неподалеку от Берна, дочь великого музыканта. Разговор был оживленным. И они слышали, как гигантский поезд, нагруженный углем, двигался из Италии по направлению к границе. Если Италия в свою очередь вступит в войну, то до каких же масштабов разрастется конфликт?

В Швейцарии, однако, до кровопролития далеко, но атмосфера становится все более суровой. Улицы плохо освещены, газ приходится экономить. Ограничена продажа продовольственных товаров, одежды, кроме самого необходимого. Мия волнуется: трое детей требуют больших расходов, банки работают плохо, а Герман не дает денег. Многочисленные эпидемии уже охватили Берлин. Неужели они дойдут и сюда?

Гессе должен был дать жене успокаивающее, прежде чем браться за ответ Ромену Роллану.

«Если идет война, — пишет ему француз, — нам, свободным мыслителям всех национальностей, необходимо поддерживать духовное единство». У Гессе не было никаких оснований надеяться на приезд в Швейцарию этого человека, вызывавшего у него восхищение. Он не осмеливается выразить Роллану благодарность на его родном языке, так как плохо владеет французским. Он отвечает на немецком, зная, что его корреспондент испытывает глубокое уважение к Германии. Станет ли теперь Гессе у всех на глазах проявлять патриотизм? Чтобы обрести спасение, нужно смириться с мыслью о его невозможности. «Я не вижу в объединенной Европе, — пишет он в марте 1915 года, — прелюдию к человеческой истории. Европа, благодаря своей передовой мысли, будет поначалу управлять миром, но Россия и Азия в очень значительной степени обладают духовной культурой и религиозными ценностями. И со временем мы будем нуждаться именно в них…» Землю может обагрить кровь, глаза могут загореться гневом. Гёте был прав: «Самое сильное чувство национальной гордости вы найдете в недрах культуры». Гессе хочет быть патриотом, но в первую очередь он — человеческое существо и там, где понятия родины и человечества противоречат друг другу, делает безусловный выбор: «Я за человечность».