есть заблуждение, несправедливость, примитивное и непреодолимое отрицание того, что я есть на самом деле. У меня красивая улыбка, по ней легко сделать вывод, что я легкомысленна и доступна, по-прежнему провозглашаю свободу секса, пропагандирую наготу, естественную для северных стран, — но мне не близок ни один пункт из всего этого джентльменского набора эротоманов. Я черпаю силы из вдохновения, из воображения, из чужих страстей, но не из собственной жизни. Я продолжаю жить чужой жизнью, убеждая себя, что другого выбора нет.

В 1984-м я появляюсь в «Эмманюэль-4» Франсиса Леруа. В этом фильме я передаю эстафету Миа Нигрен, очень молодой и красивой манекенщице.

Еще спустя годы я приму участие в легком эротическом телесериале, снятом в Соединенных Штатах на тему «Эмманюэль». Там я просто сижу в самолете, послушно опираясь на плечо своего мужа по фильму — это актер, сыгравший Джеймса Бонда, — и мы с ним вспоминаем свободные времена, оставшиеся в прошлом. Эротические сцены даны во флэш-бэках и сыграны другой Эмманюэль. Золотая жила оказалась неистощимой. Не я одна эксплуатировала ее. Бедняжка Эмманюэль теперь была всех цветов. Следом за «Черной Эмманюэль» появилась уйма лент с немыслимыми названиями: «Эмманюэль в космосе», «Эмманюэль и монашки», «Эмманюэль и вампиры»…

Мне нравится самое забавное: «Эмманюэль и последние каннибалы»… Я еще дешево отделалась!

Мать сидит у телевизора, изможденная, и курит не переставая. Из ее усталого полуоткрытого рта струится дымок. Пьет она немного, потягивая подогретый сладкий херес. У матери на всю оставшуюся жизнь обязательный ежевечерний ритуал — смотреть телевизор, пока не заснет. Вот она засыпает, сжатые пальцы размыкаются, роняя стаканчик, рука обессиленно падает, и телеэкран становится серым, как снег. Артуру десять лет, он спит у себя. Часто посреди ночи он просыпается, идет в прокуренную гостиную, где на всем, что когда-то было белоснежным, теперь темный слой табачного дыма — на занавесках из синтетики, на расшитой хлопчатобумажной скатерти, на зубах матери. Он поднимает стакан, выкидывает окурки из пепельницы, с детским порывом нежности берет мою мать за руку и говорит ей:

— Бабушка, ты же заснула, иди лучше в постель…

В этот вечер мать не хочет ложиться спать, она в хорошем настроении. Не засыпая, она перебирает счастливые воспоминания, и на ее лице улыбка. Она бродит по комнатам и танцует, она обрела надежду. Небо сегодня будет ясное. В гостиной она хорошо выспится. Наступит утро, мать встанет, выпьет кофе и закурит, не позавтракав.

Динь! Динь! Звонит дверной колокольчик, а ведь еще так рано.

Она резко вскакивает, взбивает слипшиеся волосы, подходит к двери и кричит:

— Кто там?

Ответа нет.

Цинь! Цинь!

— Да кто же это?

Ответа нет. Дверь не заперта на замок, и, когда ручку поворачивают снаружи, онемевшая от ужаса мать отскакивает в сторону. Дверь широко распахивается под натиском незнакомого мужчины, он торопится, лицо скрыто под мотоциклетным шлемом. Мать в опасности. Она тычет в него единственным оружием — горящей сигаретой.

— Да подождите! Это же я! Я…

Мужчина снимает шлем и открывает лицо.

Отец проходит в квартиру, кладет шлем на пол, и распахивает матери объятия.

— Вы не обнимете меня?

Мать не в силах вымолвить ни слова. И все-таки она не удивляется, она ведь знала, что рано или поздно он вернется, по-другому и быть не могло, только не знала точно — когда. Оказывается, сегодня. Есть связи сильнее нас. История не закончилась и, наверное, никогда не закончится. Невозможно остановить любовь. Отец вернулся.

— Да скажите хоть что-нибудь!

— Привет…

Мать немного трясет. Было бы лучше, если бы она подготовилась, прихорошилась, не демонстрируя так явно, что просто убивает время в ожидании его прихода. Такая зависимость его не прельстит. Да и обстановка безобразная. Мать вдруг с отвращением замечает, каким толстым слоем табачный дым осел на стенах. Знала бы — вылизала бы каждый шкафчик, натерла паркет, отбелила скатерть и превратила бы это местечко в уютное гнездышко, где все блестит. Отец вернулся.

— Хотите что-нибудь выпить, кофе или…

— Коньяк, пожалуйста!

— Конечно, где мои мозги?! Он должен быть здесь…

Отец садится, пьет, потом берет мать за руку. Он хочет поговорить с ней. Хочет ей сказать, что все эти годы думал о ней, что сожалеет о боли, которую ей причинил. Он был не в силах помешать той предопределенной, внезапной развязке. У него физическая зависимость. Он вырвался сюда тайком и не знает, сколько ему удастся пробыть с нами, пока та, другая, не приедет за ним, потому что она все еще с ним и очень активна. И если она приедет, он снова уйдет с ней. У него там теперь размеренная жизнь. Ущерб нанесен, но он хочет, чтобы мать знала: она живет в его сердце. Он напоминает ей о первом бале и об их влюбленных взглядах. Мать слушает, не говоря ни слова. Ее рука так и осталась в его руке. Она пьет с ним и заново переживает прошлое. Сколько еще мой отец пробудет здесь?

Неделю. Отец остался на неделю. Несколько дней веселья, перебранок, стыдливых и нежных прикосновений. Отец играл в футбол с Артуром, спал с матерью. Они поздно вставали, пили, кричали друг на друга и смеялись без слез.

Та, другая, все-таки нашла отца. Она припарковалась рядом с его мотоциклом. Даже не вышла из машины, только нажала клаксон, как подзывают собаку. Спортивный автомобиль несколько раз взревел, и отец ушел. Он уехал за ней на мотоцикле. Мать это и не опечалило вовсе, наоборот. Этот запоздалый приход утешил, поддержал, освободил ее, словно окончательное доказательство любви.

Она продолжала ждать.

Мне не хватает сына. Чудовищно не хватает. Я никогда не признавалась в этом, ибо знала, что выбора у меня нет. Мое ремесло, мое состояние — ничто не позволяет мне заниматься сыном так, как занималась бы им настоящая мать, посвящая ему каждую минуту. В мгновения трезвой ясности ума отсутствие Артура лежит на душе тяжелым грузом, и душа корчится. Я во весь голос кричу ему, что думаю о нем, что сумею вернуть потерянное время и снимаюсь, рисую — ради нас, ради него, что я и он — одно целое. Я попытаюсь обрести равновесие, чтобы вернуться к нему, быть с ним и больше не расставаться. Когда у меня нет сил кричать, я молча жду, а ответа нет. Ни ребячьего смеха, ни обидных упреков. Потом, после паузы, я чувствую, как в огромное окно влетел ветерок воображаемого прощения, легко обдувающий меня