Дверь скрипнула, должно быть Юраня приотворил ее и спросил заискивающим шепотом:

– Ты уже встал?

– Ну, что тебе? – спросил муж оскорбленным голосом. Он не любил, когда его беспокоили в выходной день.

– Мне надо в кино. У меня абонемент. В девять часов начало, – так же шепотом просвистал Юраня.

Ему казалось, что если он шепчет, то почти не будит отца, и тот может беседовать с ним, не просыпаясь.

– Буди маму, – распорядился муж.

Он не любил, когда на него перекладывали чужие обязанности. Свои, кстати, он тоже нес с отвращением.

Дверь в мою комнату заскрипела.

Юраня помолчал, потом сказал:

– Она спит.

– Ничего. Встанет, – сказал муж.

– Она спит, – повторил Юраня. – И очень бледная.

В двенадцать часов меня забрали в больницу, а на другой день выдали обратно.

На меня надели платье-макси. Это платье мне привезли год назад из Парижа, и у меня тогда появилась еще одна проблема: проблема шикарного платья. Оно было совершенно неприменимо и висело в шкафу, шуршащее и сверкающее, как бесполезное напоминание о том, что человек создан для счастья.

Соседка с шестого этажа сказала:

– Ее на том свете и не примут. Молодая совсем.

– Мальчишечку оставила, – вздохнула другая соседка. Она довела своего сына до пенсии, а я даже не довела до третьего класса. Соседка прочертила в уме всю не пройденную мною дорогу и покачала головой.

Юраня приходил и уходил, гордый. Все его ласкали, и ему льстило всеобщее поклонение. Настроение у него было неплохое. Накануне я его предупредила:

– Если меня не будет и все скажут, что я умерла, ты не верь.

– А где ты будешь?

– Я поселюсь на облачке и буду смотреть на тебя сверху.

– Ладно, – согласился Юраня.

Дворничиха Нюра удивлялась с претензией: еще вчера она меня видела на улице с авоськой и даже слышала, как я разговаривала с соседом. Я спросила:

– Ефим, на кого ты похож?

– А что? – удивился Ефим.

– Да уж больно нарядный. Как барышня.

– А я всегда так одеваюсь, – обиделся Ефим.

– Мужчина должен быть свиреп и неряшлив, – сказала я и побежала в подъезд.

Еще вчера я была здесь, со всеми, а сегодня – неизвестно где. И если это перемещение произошло со мной, значит, оно существует вообще и может произойти с кем угодно, и в частности с ней, с Нюрой.

Мой муж никогда раньше не верил в мои болезни и сейчас не поверил в мою смерть. Ему в глубине души казалось, что это – мои штучки.

Квартира была полна народу. Я почему-то думала, что придет меньше людей. Откровенно говоря, я подозревала, что меня и похоронить будет некому. Я привыкла всегда все делать сама и одна, привыкла ни на кого не рассчитывать. И если бы я могла сама себя похоронить, я именно так бы и поступила.

Но, как ни странно, все обошлось и без меня. И место на кладбище выбили, и документы оформили.

Работник загса, женщина в серой кофте, выдала моему мужу справку, а взамен потребовала мой паспорт. Муж протянул ей паспорт, она заглянула в него безо всякого интереса, а потом порвала на две части и бросила в плетеную корзину для бумаг.

Когда муж увидел, как рвут мой паспорт, он понял, что я действительно уволена из жизни и уже ничего нельзя переменить. Теперь он был свободен, но что делать со свободой – еще не ясно. И нужна ли она ему. Как ни говори, а пользы от меня было гораздо больше, чем неудобств.

Когда муж вернулся из загса домой, вид у него был приторможенный, будто он тоже объелся снотворным.

В обеденный перерыв прибежали мои подруги Аля и Эля. Они обе были красивые, но красоту Али видела я одна, а красоту Эли – все без исключения.

Аля жила одна, без любви и без семьи. Она считала меня благополучной и не понимала, как можно было поменять то состояние на это. Что бы ни было в жизни, но разве лучше лежать такой… так…

Эля была так же благополучна, как я, у нее была та же проблема вечернего платья. И она так же устала от вариантов. Даже не устала, а была разграблена ими и пуста. Но сейчас она понимала, что никогда не уйдет из жизни по собственному желанию и ей придется испить всю чашу до дна.

Они глядели в мое лицо-маску и удрученно молчали. Моя смерть была поучительна для обеих.

Я дружила с каждой порознь, а они между собой нет. У них были друг к другу какие-то нравственные претензии, но сейчас, возле моего гроба, эти претензии казались несущественными.

– Мы все перед ней виноваты, – сказала Аля. – Никто не хотел знать, что с ней происходит. Никто не хотел помочь.

– А как можно было помочь, когда ей никто не был нужен?

Телефон звонил довольно часто. Муж брал трубку и говорил, что я не могу подойти, потому что я умерла.

Там, видимо, наступала глубокая пауза. Люди ошеломленно молчали и не знали, как себя вести: то ли расспрашивать, то ли не расспрашивать. Тот, кто звонил, молчал. Муж тоже молчал, потом прощался и клал трубку.

А звонил ли Он? Скорее всего нет. Ждал, когда я позвоню. В последний раз мы с ними решили: любовь – это еще не повод, чтобы ломать жизнь своим детям, и стали искать варианты, при которых бы всем было хорошо.

Мы бились, как мухи о стекло, и даже слышали собственный стук, но ничего не могли придумать.

– Давай расстанемся, – предложила я.

– А как жить? – спросил он.

Этого я не знала. И он не знал.

– Ну, давай так, – сказала я.

– Это не жизнь.

– А какой выход?

– Если бы я разбился на самолете, это был бы самый счастливый конец.

– А как же дети? – спросила я.

– Они будут любить мою память.

…Интересно, звонил ли Он? Или позвонит через два дня, как обычно.

«А она умерла», – скажет муж.

Он замолчит. И муж замолчит. А потом муж попрощается и положит трубку. Вот и все. Без вариантов.

Смерть скучна тем, что не предполагает вариантов.

К вечеру из другого города приехала моя мама.

Она сказала мужу, что не оставит ему ни одной тарелки и ни одной наволочки. Лучше все перебьет и порвет, чем ему оставит.

Он обиделся и сказал:

– Перестаньте городить чепуху.

Мама ответила, что это он виноват в моей смерти и лучше бы умер он, а не я.

Муж ответил, что это с ее точки зрения. А с точки зрения его матери, лучше так, как сейчас.

Часам к десяти все разошлись. Квартира опустела.