Через какое-то время учитель перевернул бумажный квадратик, внимательно взглянул на него с другой стороны, подошел к окну, посмотрел листок на свет, вернулся на прежнее место и прошелся по комнате взад и вперед. Широко раскрыв глаза, дети смотрели на него и ждали, что будет дальше. В ладонях у меня появился странный зуд, они вспотели. Так происходило всегда, когда я обдумывала, как пройти по сложному маршруту в горах.

Наконец Абделькадер глубоко, как-то истово вздохнул и сообщил мне на идеальном французском:

— Моих скромных познаний в тифинаге, увы, недостаточно для того, чтобы понять это. Конечно, кое-какие символы я могу разобрать, но их написание очень сильно различается в разных местах обширной территории, где пользовались тифинагом. Ведь это почти половина континента! Кроме того, я не могу понять, с какой стороны это надо читать… Нет-нет, не смейтесь, пожалуйста, это действительно не так-то просто. На тифинаге пишут по горизонтали и по вертикали, справа налево и снизу вверх. Я не знаю, где тут начало. Больше распространен вариант справа налево, но древние надписи могли быть сделаны снизу вверх. Как-никак первые тексты высекались на скалах, тогда вполне логично было начинать снизу. Разумеется, туареги используют самый древний способ письма, максимально строгий, так сказать. В нем опускаются гласные звуки. С древних времен способы написания символов разошлись как географически, так и лингвистически. Увы, я не могу разобрать, что тут написано. — Он виновато развел руками.

Таиб сказал ему что-то по-своему, Абделькадер почесал за ухом и кивнул, потом снова махнул рукой на бумажку, как бы обращая на что-то его внимание, и оба уставились на амулет. Потом Азаз что-то спросил, и все враз громко заговорили, не слушая один другого. Я представить себе не могла, как они, общаясь таким образом, понимают друг друга, впрочем, судя по всему, с этим все обстояло прекрасно.

Но тут забеспокоились детишки, да и я вместе с ними.

— В чем дело? — властно спросила я. — О чем это вы разговариваете?

В конце концов, чей это амулет, мой или не мой?

Таиб с готовностью повернулся ко мне.

— Извините. Абделькадер считает, что письмо очень старое и, скорее всего, туарегского происхождения. Там нет никаких современных добавочных значков. Их стали использовать, чтобы компенсировать отсутствие тех символов, которых в алфавите прежде не было. Например, для гласных звуков. Старые формы этой письменности весьма редко включают гласные, которые мы привыкли обозначать теперь. Все это довольно сложно…

Он умолк с таким видом, словно хотел сказать, что обыкновенной женщине этого не понять. Я чувствовала, что начинаю злиться.

Таиб словно интуитивно почуял это, поднял обе руки, будто защищаясь, и поспешил добавить еще кое-что:

— Он говорит, что Лаллава сейчас очень больна. Хабиба сидит с ней. Все женщины деревни по очереди ухаживают за этой несчастной. Поскольку мы уже приехали, нам обязательно надо зайти, хотя бы пожелать скорейшего выздоровления.

Дом, в котором обитала семья Хабибы, оказался довольно скромным, в два этажа, сложен из прессованных шлакобетонных блоков, с маленькими оконцами, прикрытыми пыльными железными решетками, и с крыльцом под яркой фабричной черепицей. Дверь была открыта. Таиб зашел в дом и позвал хозяев.

Из комнаты выбежала какая-то женщина, на ходу накрываясь платком. Увидев первого гостя, она остановилась, и тревога на лице ее мгновенно сменилась самой бурной радостью. Таиб шагнул вперед и четырежды поцеловал ее в щеки. Это приветствие показалось мне слишком уж экспансивным, горячим и даже интимным. В нем было очень мало обычной сдержанности, которая, как мне казалось, характерна для отношений между мужчинами и женщинами в этой стране. Я смотрела, как они разговаривают, стоя совсем близко друг к другу, чуть не касаясь головами. Женщина не отнимала рук, которые он все еще держал меж своих ладоней. У меня возникло такое чувство, будто я подглядываю.

Потом она посмотрела через его плечо, увидела меня и на мгновение сощурила глаза.

Таиб повернулся к нам. Лицо его было серьезно.

— Лаллава очень больна, но Хабиба говорит, что нам можно зайти повидаться с ней.

По его тону было понятно, что другого случая мы вряд ли дождемся.

— Может, мне лучше подождать снаружи? — спросила я.

Быстрый взгляд Хабибы дал мне понять, что я здесь посторонняя. Этот мир, где сейчас царит болезнь и страдание, для меня чужой, как и я в нем. Но Таиб и слышать ничего не хотел. Пока Азаз здоровался со своей дальней родственницей, кстати, на мой взгляд, не столь интимно, как его кузен, Таиб провел меня в гостиную. Она оказалась довольно маленькой и темной. На низеньких кушетках, расставленных вдоль трех стен, сидели несколько женщин в черных платьях, с покрытыми головами. На полу перед ними был постелен тюфяк, а на нем лежала неподвижная фигура. Женщины напоминали ворон, слетевшихся к мертвому телу. Но как только они увидели Таиба и Азаза, мрачная атмосфера сразу преобразилась, все вдруг повскакивали с мест, принялись громко разговаривать, пожимать друг другу руки и раздавать поцелуи. Потом Таиб встал на колени подле распростертой на полу женщины. Я вытянула шею. Сначала мне показалось, что она умерла, но вдруг я увидела, как больная поднимает руку и треплет его по щеке. Азаз тоже встал на колени рядом, и старая женщина, улыбаясь, несколько раз перевела взгляд на него, потом обратно на Таиба. Лицо ее было черным, как сгоревший древесный уголь, и казалось почти безжизненным. Белки глаз отливали болезненным ярко-желтым цветом, а на зрачках виднелись белые пятна катаракты. Наконец Азаз жестом подозвал меня. Я услышала, как Таиб произносит мое имя, объясняя, кто я такая, и тоже неуклюже встала на колени.

— Салам, — проговорила я, употребив словечко, которое вычитала в словарике, приведенном в конце путеводителя, и протянула руку.

Пальцы ее коснулись моей ладони так же легко, как крылья бабочки. Прикосновение было слабым и едва ощутимым.

— Салам алейкум, Лаллава, — повторила я.

Мутные глаза остановились на мне с пристальным вниманием, а пальцы вцепились в мою руку, как когти птицы. Я попробовала отдернуть ладонь, но она не отпускала ее и держала довольно крепко для столь больного человека. Губы бедняги шевельнулись, но изо рта вылетело даже не слово, а какое-то бульканье.

— Покажите ей амулет, — сказал Таиб.

— Вы уверены? Она же очень больна, зачем беспокоить ее лишний раз?

— Нет, пожалуйста, — произнесла Хабиба, вдруг появившаяся рядом с Таибом и бесцеремонно, с видом собственницы положившая руку ему на плечо. — Это напомнит ей о той хорошей жизни, которую она прожила, очень обрадует ее, честное слово.

Я достала амулет, птичья рука нащупала его, и старуха поднесла вещицу к своему лицу, да так близко, что ее дыхание затуманило блестящую серебряную поверхность. Потом Лаллава с глубоким вздохом прижала его к губам и откинулась обратно на подушку. При этом один уголок рта ее поднялся вверх, а другой вяло опустился, и я запоздало поняла, что у нее был удар.