На дороге, в версте от деревни, его нагнал молчаливый парень. Помог взвалиться в дровни, уместил мешок и сильно погнал коня. Верст пятнадцать, а то и двадцать проехал Леонтий и только уж перед самым Радонежем распростился с молодым мужиком, который тут, покивав на прощанье, выдавил из себя:

– Сергию! Кланяем! – И, заворотя сани, погнал назад, а Леонтий, подкинувши торбу, споро зашагал в сторону видневшихся за изгибом дороги и поскотиною дымов радонежского городка, откуда до Сергиевой обители было уже рукою подать и где чаял он быть уже завтра еще до вечера.

И вот они сидят вчетвером в келье знаменитого старца. Топится печь.

Сергий подкладывает дрова. По его загадочному лицу ходят красные тени.

Стройный, весь напряженно-стремительный, замер на лавке Федор Симоновский.

Его седой высокий отец, Стефан, пригорбясь, сидит по другую сторону стола, взглядывает изредка на сына. Леонтий отдыхает, снявши кожух. Книги извлечены из торбы, осмотрены и отнесены в монастырскую книжарню. Сергий, окончив возню с печкою, разливает квас, режет хлеб, ставит на стол квашеную капусту, моченую брусницу и горшок каши, сваренной из пшена с репою, кладет каждому по сушеной рыбине из принесенного Леонтием крестьянского подарка, читает молитву. Четверо монахов – два игумена, третий – бывший игумен, а четвертый – владычный писец, покинувший делание свое (и будущий игумен, чего он пока не знает), – сосредоточенно едят, думая каждый об одном и том же: как жить далее, как строить страну и что делать в днешней святительской нуже? Ибо признавать Митяя митрополитом не хочет и не может никоторый из них.

– Недостоин! Не по нему ноша сия! – громко и твердо говорит Стефан.

(Сложись по-иному судьба, он сам мог бы оказаться преемником Алексия, и ему даже теперь стоит труда не мыслить об этом вовсе и судить Митяя хладно и строго, без той жгучей ревности, которая – он испытал это уже досыти – туманит голову и лукаво влечет к суетным соблазнам бытия.) Леонтий на немой вопрос Сергия кратко повествует о вселении Михаила-Митяя в палаты архиепископского дворца. О том, что покойный Алексий перед смертью посылал грамоту Киприану. Но теперь в Царьграде переворот, Филофей Коккин в темнице, и… Покойный владыко прощался с ним, яко с мертвым!

(Сергий молча подтверждающе склоняет голову.) – Переворот содеяли фряги. Зачем-то надобен Галате Макарий! Зане новый патриарх назначен, а не избран собором! Иван Палеолог давно уже принял латинство. Боюсь, дело тут не столько, в споре генуэзских фрягов с веницейскими, сколько в намерении католиков покончить со «схизмой», со всем восточным освященным православием и с нами тоже!

– Но тогда паки вопрошу, почто фрягам занадобился Митяй? – вмешивается Федор Симоновский.

– Не ведаю! – возражает Леонтий. – Чую некую незримую пакость. Ведь и Мамая противу нас наущают они ж!

– Но и владыко Дионисий, – подал голос Стефан, – упрямо зовет на битву с татарами!

– Ежели Мамай с фрягами поведет татар противу Руси, я тоже призову народ к ратному спору с Ордой! – сурово говорит Сергий, глядя в огонь.

– Ежели бы Мамай имел Джанибекову мудрость, никакого спору не было бы!

– думает вслух Федор Симоновский. – Русь и Орда надобны друг другу!

– Мамай – враг Чингизидов. Его род Кыят-Юркин уже двести лет враждует с родом Чингиза! Это выяснил покойный владыко, – поясняет Леонтий. – Быть может, истинная Орда там, за Волгой, а Мамай – продолжатель Ногая, при котором русичи резались друг с другом, не зная, к кому примкнуть… За Волгою Тохтамыш! А за Тохтамышем – Тимур! И я не ведаю, какая судьба постигнет Русь, ежели все эти силы придут в совокупное движение!

– Тохтамыш – враг Мамая! – отвечает Федор. – Они не помирятся никогда. А вот союза Мамая с Литвой ожидать мочно. Великая замятня окончила в Орде. Мамай осильнел. Нижегородская рать погибла на Пьяне, и сам владыко Дионисий не подымет сейчас Суздальскую Русь на бой! – Федор оборачивает требовательный взор к своему наставнику, но Сергий молчит и только чуть кивает каким-то своим думам. Худое «лесное» лицо его с густою шапкой волос, заплетенных в косицу, и долгою тянутой бородой, к которой ни разу в жизни не прикасалось никакое постризало, – задумчиво-скорбно, завораживающий нездешний взгляд устремлен к извивам печного пламени. По челу радонежского игумена бродят сполохи огня, и кажется, что он улыбается чему-то тайному.

Федор, прихмуря брови, говорит о Литве, о том, что это молодой, полный сил народ, о том, что Литва остановила немцев, что литовские князья захватили без боя земли Галича и Волыни, поделив их ныне с Венгрией и поляками. Что Полоцкая, Туровская, Пинская, Киевская Русь, Подолия, Чернигов, многие северские и смоленские земли уже попали под власть Литвы.

Что и в греческой патриархии не прекращаются речи о том, что истинным господином народа россов является великий князь литовский, и сам Ольгерд в переговорах с германским императором именовал себя непременно князем Литвы и всех россов.

– Отче! – подымает Федор требовательный взгляд на игумена Сергия. – Веси ли ты сон свой давний, яко литвины проломили стену церкви божией, намеря вторгнутися в наш монастырь? Как можем мы верить Киприану?

Сергий теперь уже явно улыбается. Это не сполохи огня, это мудрая, издалека, улыбка всеведения, столь пугающего неофитов.

– Скажи, Леонтий, – просит он негромко, – каковы теперь, после смерти Ольгердовой, дела в Литве?

– В Литве Ягайло спорит за власть с Андреем Полоцким. Кейстут на стороне племянника… Пока! В Польше иноземный король, Людовик, просил шляхту четыре года назад признать своим наследником одну из дочерей, Марию или Ядвигу, поскольку сыновей у Людовика нет! – Леонтий чуть растерянно глядит на Сергия:

– Ягайло еще не женат! – догадывает он вслух, начиная понимать невысказанное Сергием. – И значит… Может быть… Но тогда…

Поляки непременно заставят его принять латинскую веру!

– И обратить в латинство всю Литву! – подсказывает из темноты Стефан.

Сергий отводит взор от огня, оборачивая к сотрапезникам худое мудрое лицо:

– Киприан не изменит греческой вере! – говорит он.

– И значит, – досказывает Федор Симоновский, поняв с полуслова мысль своего наставника, – Киприану одна дорога теперь – на Москву?

– Все же пристойнее Митяя! – подтверждает, кивая головою, старый Стефан.

– Покойный владыко, – подает голос Леонтий, – полагал, что ныне Киприаново правленье залог того, что литовские епархии не будут захвачены латинами. И церковь православную не разорвет гибельная пря!

– Пото он и написал Киприану грамоту.

– Похоже, что генуэзским фрягам Митяй надобен еще более, нежели великому князю! – подытоживает Федор Симоновский. – Мню тако!