– Светланка, отчего ты не идешь танцевать? – проговорил он.

Но не было среди многочисленных покойников невесты, похороненной в подвенечном платье. Не прошептал слепой Зиновий ее имя. Напрасно ждал Богдан. Вот уже и Зиновий больше не кивал приветственно, и губы его сжались в нитку, не собираясь больше размыкаться. Вот и глаза Богдана померкли, руки задрожали от холода. Но пошел снег. Посыпался он мохнатыми хлопьями, сшила ночь из них нарядную завесу, которая, словно фата, повисла над селом, и сквозь нее сверкали, переливались догорающие кладбищенские огоньки. Покрыли хлопья Зиновия, и стоял он теперь, по-прежнему терзая «скрыпулю», словно снеговик, одетый в белые лохмотья.

Расправил Богдан плечи, собираясь уходить, но тут за снежной завесой показались две смутные фигуры – мужская и женская. Медленно и словно с опаской шли они на звуки инструмента. Не дойдя до Зиновия метров пять, остановились они и слушали игру. Не пустились они в пляс, а просто застыли на месте, как будто боясь переступить круг. И старик не отвлекся от игры, чтобы поприветствовать их. Не разжались его губы, чтобы произнести их имена. Но вот чудно – снег не садился на их плечи, а иной раз казалось, что он сыплется сквозь них.

Пригляделся Богдан. Живой интерес мелькнул в его глазах. Вышел Богдан из своего укрытия, заложил ладошкой глаза, чтобы снег не слепил. Ахнул. Видно, признал тех двоих. Замолотил ногами им навстречу. Но надо же такому быть – в этот самый миг далеко гаркнул петух. И была эта птица – прямой собственностью Богдана. За ним по цепочке кукарекнули петухи и в других дворах. Опустил руки Зиновий. Умолкла со стоном «скрыпуля». Исчезли две темные тени. Поплелся Зиновий в сторону дома. А на перекрестке перед церковью остался один лишь Богдан. Но и он вскорости отправился к себе.

А дальше события в Волосянке завихрились, как те столбы снега, что подняла поутру короткая вьюга. Утром, едва вернувшись из церкви, куда все село потянулось еще с пяти утра славить нарождение Господа нашего Иисуса Христа, Стася отправила отца своего, вдовца Сергия в Дрогобыч за черными нитками, прося привезти их во что бы то ни стало. Сергий, во всем потакающий своей единственной дочери, отправился туда незамедлительно. В Дрогобыче он обошел несколько магазинов, торгующих принадлежностями для вышивания и шитья. Однако в тот праздничный день все они были закрыты. Сергий же настолько желал угодить Стасе, что в тот день доехал до самого Львова. Но и тут постигла его неудача. Из Львова он, возвращаясь домой, заглянул в соседнюю с Волосянкой Тухлю и там, расспросив у местных, заявился в дом к местной бабке-мастерице.

Та пригласила Сергия в хату и усадила за стол. Сама села напротив, сложив перед собой старые, исколотые иголками руки. На голове у бабки имелся черный траурный платок, в глазах белела болезнь, а впалую грудь ее прикрывала сафьяновая безрукавка, расшитая спереди ярким гуцульским орнаментом. На полу под столом, на столе, на стульях и на сундуке высились многочисленные ивовые корзинки, забитые козьей шерстью. Сергий глядел-глядел на корзинку, стоящую перед ним, да и ухватил пальцами клочок шерсти. Начав издалека, он зачем-то поведал старой мастерице всю свою горькую жизнь – от начала и до этого дня. Рассказал о том, как дважды сделался вдовцом, и о том, как схоронил старшую дочь. Заговорив о Дарке, Сергий всплакнул. Старуха тут же со вздохом поднялась с места, пошарила в серванте и преподнесла Сергию рюмку самогона. Выпив, тот горько всплакнул еще раз, вытер глаза шапкой, смахнув ее с головы, и пошел рассказывать дальше, подбираясь уже в своем повествовании к Стасе и ее необычной просьбе. Внимательно следила бабка блеклыми глазами за пальцами Сергия, которые, пока рассказ шел, скручивали из шерсти нитку. Та выходила толстой, грубой, с бугорками, как и вся его жизнь. Доплетясь совсем уже развязавшимся языком до Стаси, Сергий вдруг прикусил язык. Много чего нехорошего о дочке его говорили в Волосянке, но Сергий не собирался повторять тех слов. Услышь такие слова, Сергий бы поколотил любого, будь то хоть отец Ростислав. А кулаки у Сергия, и день и ночь крутившие баранку, были крепкие. Впрочем, учитывая размер его сильных ручищ, никто из волосянских и не смел высказываться о Стасе в присутствии ее отца. Но сказанное о ней все равно долетало до его ушей и не забывалось, а оседало на сердце. И теперь, выкладывая незнакомой бабке свою просьбу – продать ему черные нитки, Сергий чувствовал, как в груди у него закипает черное варево. А бабка, не перебивала его и, слушая, все крепче поджимала губы – так, что в конце концов на месте ее щек образовались две глубокие ямы. Вздохнула она, когда он закончил.

– В ту ночь, когда турки спалили церковь в Волосянке, – заговорила она, шамкая беззубым ртом, – они пришли и сюда – в Тухлю. Все мужчины были убиты. А женщины, оплакивая свою горькую долю, поклялись всем поколением носить вышиванки, расшитые черными нитками. Черные вышиванки надевали и на свадьбы, и на похороны. Много рубах вышила я, – приговаривала старуха, показывая Сергию свои исколотые пальцы. – Но только дважды мне заказали черную вышиванку. Один раз – на траур. А во второй – для красоты жинка хотела. Но забрала она рубаху, и сразу случилась с ней беда. Пришлось ей носить черную вышиванку как траурную. Нитки я тебе дам, – старая мастерица поднялась с места. – Но и ты мои слова своей дочурке передай.

Сняла старушка с сундука, стоящего в углу, две расшитые подушки, ивовую корзинку и деревянную кадку с веретенами. Скинула прикрывавший его цветной килим и подняла тяжелую крышку. Пахну´ло в нос Сергия лавандой, мятой и пижмой, коими нитки были обложены от моли. Чихнул Сергий. А старуха уже доставала из сундука несколько мотков черных ниток.

– Денег не возьму, – шамкала она, укладывая нитки в раскрытые ладони Сергия. – Пусть они станут рождественским подарком твоей дочке и пусть принесут ей счастье.

Многого бы не случилось, не попади в то черное варево, что поднялось в груди у Сергия, стопка самогона. Не поднялось бы оно к голове, и не пошел бы язык Сергия гулять. Но вернулся вдовец в Волосянку, передал нитки Стасе и захотелось ему поговорить. Вышел он из дома, направился в кабак. А там уже распивали самогон Тарас и Мыкола. Присел Сергий к ним в компанию. Налили и ему стопку. Опрокинул ее Сергий в рот и за другой потянулся. И вот уже рассказывает он, по какому поручению Стася гоняла его в Дрогобыч, да как он объездил весь Львов. Да еще для пикантности рассказа добавляет, как повстречал на площади во Львове у памятника Тарасу Шевченко студентов. И как будто говорили там в толпе об интеграции с Европой и ассоциации, которая между ними – Европой и Украиной – будет подписана не позже чем через два года. И про то рассказал, как прошелся между ярмарочных палаток, в которых продавали горячие чаи с пряностями и блины с варениками. Да ведь и по Львову ряженые ходят, продолжил Сергий, и там колядки поют. И во Львове, как у них в Волосянке, приветствовали в это утро словами: «Христос народился», а Сергий чуть язык не отморозил, отвечая каждый раз: «Славимо Його!» А еще трезвонят там колокола таким праздничным звоном, что не чета им колокол волосянский. Но и, шутка ли дело, соборы у них… На этом месте Сергий смолк, снова расплакался, предварительно смахнув с головы шапку и выпуская в нее слезы, смешанные с горячим дыханием. Не стерпеть ему было обиды за сельских предков своих гуцулов, которых чванливые горожане запускали в город только по утрам, а к вечеру выдворяли. Словно недостойны были гуцульские ноги, обутые в кожаные лапти, ходить по улицам Львова, уложенным мелкой брусчаткой. А веселые сафьяновые безрукавки, вместо того чтобы радовать глаза горожан, мозолили их. Потянулся Сергий за опустевшей стопкой, а Тарас заботливо подлил в нее самогон. Всколыхнулась и в Тарасе обида за предков своих, которых с наступлением вечера львовяне прогоняли за рогуль. Пустил и он скупую слезу, застрявшую впрочем в белой щетине, покрывавшей его щеки.