— Эта хороша для танцев и костюмных ролей! А эта чудесно смотрится под дождем — ей делали специальную пробу с поливальной машиной. У вас, Алексей Всеволодович, в картине будет идти дождь? — щебетала архивная матрона.

— Сомневаюсь, — бурчал в ответ Лозинский.

— Тогда посмотрите на эту: совершенно рыжая, видно даже на черно-белой пленке! Здесь девы-рыбы. Они все грустят да плачут. А вот Зизи Шталь — ну не глупейший ли псевдоним? Она у меня лежит в ящике выскочек — это девицы, которые хотят кого-то копировать. Не очень я в них верю, но, думаю, могут возникать случаи, когда они окажутся кстати.

Лозинский практически не смотрел на мельтешню лиц. Истерика прошла. Он чувствовал опустошение и усталость. Скучно. И душно. А от тела Олимпиады исходил тщательно скрываемый запах если не пота, то трудоемкой жизни. Лозинский этого не любил.

Он вспомнил свою студию, доверчивых студиек, которыми можно было вертеть как угодно, выхватил конверт с отобранными фотографиями из рук Олимпиады и, коротко кивнув, пошел к выходу. Скорей, за ворота! Домой. На веранду.

И слава святым, опять облачно. Вид солнца вызывал теперь тошноту.

Через неделю начались пробы. Лозинский лютовал. Напудренные девицы старательно вращали глазами, охотно оголяли плечи. Одна даже испуганно разрыдалась, когда Лозинский принялся на нее кричать.

Он чертыхнулся и поднялся с режиссерского стула.

— Дальше, господа, без меня. — Он повернулся к Нахимзону и сделал рукой приглашающий жест в свое кресло. — Я посмотрю потом на экране. Темы импровизаций известны: топиться, молиться, жениться, влюбиться.

Он сел в автомобиль и поехал вдоль набережной мимо тентов уличных кафе, мимо яхт, зависших на якорях в нескольких сотнях метров от берега.

Вернувшись домой, меланхолично плавал в бассейне — от кромки до кромки, туда-обратно, накрутил, наверное, с пару километров.

Распечатал телеграмму от доктора Ломона — тот был настроен позитивно, передавал приветы от Иды.

К вечеру распогодилось. Солнце стало подавать сигнальные лучи, будто предупреждая о чем-то, что происходит там, где море встречается с небом. И Лекс ни с того ни с сего решил прокатиться в Ялту.

Солнце ушло, небо стало сиренево-перламутровым, но до темноты было далеко.

Зиночка Шталева, помахивая полотенцем, брела от городской купальни в сторону дома — через три улицы от моря, на задворках маленькой булочной она недавно сняла комнатенку и погрузилась в студийные грезы, ожидая вызова на пробы.

В кафе, устроенном прямо на набережной, на полукруглой террасе, выдающейся в море, играл оркестрик. Как раз зажглись разноцветные лампочки над просцениумом, посетители негромко аплодировали, и Зиночка, присоединившись к небольшой толпе, остановилась послушать музыкантов.

Лозинский, которого получасом раньше окликнул Баталов, сидевший здесь с компанией, собирался уже уходить, когда увидел бледное лицо. Девчонка завороженно слушала глупенькую мелодию. Была она, видимо, после купания — с мокрыми волосами, — лицо светилось мечтательным удивлением, и в наступающем сумраке это напомнило Идину отрешенность.

Лекс встал из-за столика. Ему нужно было чем-то перебить настроение.

Подошел к девице, похвалил скрипача, спросил, хороша ли вода.

Скоро он оттеснил ее от толпы, и они уже шли вдоль набережной.

По всей видимости, девица его не узнала. Тетеха.

Она вертела головой, балаболила, рассказывая про свое синематографическое будущее и принимая его почему-то за местного врача. Иногда, когда она отворачивалась к морю или нагибалась, чтобы поправить застежку на сандалетке, Лекс видел Идину шею или скулу. Волосы ее высохли, и кудри, выстриженные, как у героини «Чудачеств госпожи Ноль», встали облаком вокруг затуманенной головки.

Гостиница попалась на пути очень скоро. «Две волны» — синие ставенки окон, белая дверь. Если бы он знал, что несколько лет назад здесь коротала дни знаменитая ныне Ленни Оффеншталь, сбежавшая тогда в Ялту после дурацкой стрельбы в театре на показе ее документальной фильмы!

Он попросил девицу замолчать. Сказал, что синема никогда не будет источать звуков — никогда! Это искусство света, тени, скорости, поз и чувства. Очень много чувства, мадемуазель.

То, что он находится в гостиничной комнате со старлеткой, вызывало в нем брезгливость. Да и не распустит ли она ненужные слухи? Но открыть крашенную густым синим цветом дверь и выдворить ее тоже было невозможно. Он уже опускал требовательную руку ей на шею, длинными пальцами теребил кудри, отодвинул лямку сарафана, указав, что пора его снять.

В окно светила выскочившая на небо луна — и новоиспеченной Зизи Шталь (восхищающейся собой! не она ли смелая и опытная молодая актриса!) ее свет показался сиянием студийного лампиона.

На мгновение она вдруг напомнила Лозинскому Зиночку Ведерникову, его невесту, тогда, эпоху назад. Но это мгновение быстро улетучилась. Все оттого, что комната такая — холодный полумрак, лунный свет, два открытых окна, пустивших легкий сквозняк, который будто стирает «картинку», выдувает происходящее из комнаты.

Девица оказалась покладистой, даже более чем. С ней было удобно — послушный манекен. Для Лекса, ушедшего в свои мысли, она была почти бестелесна. Однако, тешась со своим воображением, он легко находил ее грудь, ложбинку на спине, мягкие бедра и — раздвигал, опрокидывал, поднимал пальцами подбородок, отворачивая лицо.

Очень неплохо, думал он, одеваясь.

Девице он сказал, что она может остаться до утра. Положил на столик купюру, оплатил комнату и даже попросил портье принести ей к завтраку букет цветов. Не розы — но какие-нибудь васильки, что-то в этом роде.

В конце концов, он хоть как-то отодвинулся от апшеронской фильмы. И от Иды, которую — теперь ему это стало окончательно ясно — безотчетно обвинял в провале съемок. Она с самого начала над ним смеялась. И эти ее идеи, такие сложные, что их почти невозможно фильмировать! Из-за ее капризов он профукал съемку шторма. И сама она чуть не погибла, чем превратила его в злодея!

Он шел быстро по ярко освещенной лунным светом дорожке и вдруг замер.

Как же это раньше не пришло ему в голову! К черту мелодраму, которую он заранее ненавидел! К черту крестьянскую жизнь! Продолжать съемки «Охоты…»! Не ждать Иду! Завтра же собрать группу! Эта глупенькая старлетка — как ее там, Зизи? — заменит диву Верде. Позы она уже выучила. И жесты. И взгляд. Остальному он ее научит. Надо лишь чуть-чуть подтянуть глаза — сделать их не такими круглыми и плоскими — и подрезать ноздри. Нос должен быть тоньше и изящнее. Да, и щеки кругловаты. Ну, здесь все просто — отправить к дантисту, вырвать задние зубы. В Холливуде давно так делают, чтобы щеки казались изысканно-впалыми. На все про все уйдет неделя. Ну две. В конце концов, лицо можно слегка затенять.

Лекс почувствовал долгожданное умиротворение, как бывает, когда принимаешь верное решение. С девицей хорошо — она послушна. Эдакий глиняный болванчик. Лепи, что хочешь. Будет только смотреть восхищенными глазами да благодарить.