моем? Оно умрет, как шум печальный Волны, плеснувшей в берег дальный, Как звук ночной в лесу глухом Александр Пушкин. Начав чтение с аннотации, вижу тезис, о который тоже бьюсь мозгами: «Чтобы понять, а не покорно принять происходящее, нужно и можно его вставить в контекст». То есть получается, что существуют всего две возможности, связанные с внешней реальностью: либо понять ее, либо «покорно принять». При этом неизвестно, что значит «понять»: то ли хвататься за вилы, то ли принять, но непокорно, с фигой в кармане. … Уже слышу: хватит нудеть и придираться. Из аннотации следует, что «происходящее» (сейчас в России) автор ставит в контекст «фашизмов». Разве непонятно? Увы, мне непонятно. В книге набор «фашизмов» включает Италию при Муссолини, Германию при Гитлере, Испанию при Франко, Японию 30-х годов, а также ГДР и СССР времен Брежнева. Сужу по тому, как называется книга, каким режимам посвящены отдельные главы и/или в каких странах происходит действие главы. И продолжаю нудеть: это полный набор фашизмов или есть и другие? Вот, скажем, «Куба, любовь моя, остров зари багровой» – это фашизм или нет? Если нет, то почему? Чем, собственно, режим Фиделя отличался от ГДР, режима штази? Если да, то почему в книге нет главы об «Острове Свободы»? Эссе, составившие эту книгу, прежде в сокращенном виде публиковались в «Новой газете» под иным объединяющим названием – «Кожа времени». Лично я не понимаю, почему «кожа». Автор вроде бы претендует говорить о сути, а не поверхности, но лучше уж «кожа», чем «фашизмы». В одной из своих предыдущих книг автор сказал о себе так: «Я не умею вбить гвоздя, но я знаю, как делать вещи из языка» («Гость туда и обратно» – М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2018. с.299). Какие же вещи он делает из языка? По-моему, блестящие монологи. Я бы даже сказала – светские. И с четким уклоном к Евгению Онегину: «Имел он счастливый талант Без принужденья в разговоре Коснуться до всего слегка». Каждое эссе включает в себя большую трагическую тему, мемуарные зарисовки, эстетические впечатления и «огонь нежданных эпиграмм». То есть именно жданных, потому что фейерверк острословия и парадоксов – фирменный знак автора. Книга начинается с того, что автор «случайно попал в кино»: – «… картина называлась «Красный», и, наклонившись вперед на первом кадре, я забыл откинуться на спинку кресла до финала. Фильм был настолько совершенен, утончен и богат смыслами, что становилось страшно. — Перегрев культуры, — сказал я сам себе, выйдя из зала, — не к войне ли? На дворе были мирные времена, эйфория 90-х еще не прошла, лето казалось безмятежным, а я паникером. Но мне пришлось вспомнить об этом смутном ощущении 11 сентября, когда новорожденное столетие отвернулось от предыдущего» (с. 6) И дальше «кожа» книги будет выделана именно так: от искусства к войнам, катастрофам, коллективной вине – и обратно к искусству, всегда в присутствии прозорливого и говорливого автора. – «Обвал Германии по-прежнему остается мучительной загадкой и актуальной проблемой всей западной цивилизации просто потому, что Германия была ее квинтэссенцией» (с. 19) У меня, нудной, наклевывается вопрос, была ли Германия квинэссенцией и почему, но автор с блеском продолжает, так что спрашивать некогда: – «Гитлер пришел к власти не в Камбодже или на Кубе, а в духовном центре континента» (с.19) – «Он победил не оттого, что мир вокруг него одичал. Скорее, перезревшая, истончившаяся культура сама отдала ему власть, разуверившись в своей способности ею распорядиться» (с. 20) Обратите внимание, тут еще и тонкая полемика с Блоком, писавшем о том же времени, что мир именно «одичал»: Вот — свершилось. Весь мир одичал, и окрест. Ни один не мерцает маяк. И тому, кто не понял вещания звезд, — Нестерпим окружающий мрак. Автору «вещания звезд» открыты. – «Для Гитлера хорошая картина была портретом Дориана Грея наоборот. Никогда не меняясь, он прятал под собой тот кошмар окружающего, который живописали с ужасом и талантом «дегенераты» Веймарской республики» (с.49) Что такое «портрет Дориана Грея наоборот»? Не понимаю. Но автор продолжает: – «Эта короткая эпоха так и осталась бельмом на глазу истории. Мы не знаем, помогла или помешала Веймарская Германия появлению нацизма. Точно известно, что она его не остановила» (с. 49) Тут хочется спросить, почему обвинение «не остановила катастрофу» предъявлено только Веймарской республике. Теоретически говоря, при катастрофах можно предъявить то же самое обвинение абсолютно всему, что им предшествовало. Но прекрасную космополитичную Вену 1913 года автор не обвиняет в том, что она «не остановила» ужасы 1914-го. И прекрасный Нью-Йорк не обвиняет в начавшейся «череде катастроф» 21 века. – «У Нью-Йорка и правда есть сходство с Веной. Великий космополит, он привечает любую культуру, сплавляя ее в свою» (с.11) Самая «горячая» тема – виновность «народа и культуры» – возникает в главе «Как хорошие немцы стали плохими. Томас Манн — из Америки». Насколько я поняла автора, он показывает, что немецкий классик поначалу отделял режим от народа и культуры, но потом вынес им приговор. И прежде всего – интеллигенции. – «Если бы немецкая интеллигенция, если бы все люди с мировыми именами — врачи, музыканты, педагоги, писатели, художники – единодушно выступили тогда против этого позора, если бы они объявили всеобщую забастовку, многое произошло бы не так, как произошло» (с. 35) – «Вряд ли интеллигенция сумела бы остановить Гитлера. Но вина ее, согласно Манну, от этой беспомощности меньше не стала» (с. 36) – «Все вышедшие при нацистах книги, — объявил Томас Манн, — нужно пустить под нож, ибо они запятнаны “стыдом и кровью”. — С ваших и начнем, — запальчиво ответили немцы, отказавшие в праве учить себя тем, кто не перенес фашизма на своей шкуре» (с. 36) – «Поэтому самый знаменитый, но отнюдь не самый любимый писатель Германии умер в Цюрихе» (с.37) Но завершается эта глава внезапным появлением Солженицына. – «О том, как писатель меняется меньше своей родины, рассказывает и опыт возвращения Солженицына, игравшего в нашей эмиграции роль, схожую с той, что исполнял для немцев Томас Манн. Триумфальный приезд Солженицына на родину немного отдавал аттракционом» (с. 37) Но, позвольте, если Манн умер в Цюрихе, потому что изменился меньше своей родины, то Солженицын же вернулся! Как это увязать? А вот как: автор блещет парадоксом: – «Мало того, что Земля круглая, — сказал мой старинный товарищ и коллега по эмиграции Борис Парамонов, — она еще вертится, и только мы стоим на месте,