– Надолго к нам, матросик?

– Не-е-е… Тут у вас водится мелкая рыбешка, а крупной буржуазной осетрины не видно… Нам тут быть неинтересно… Отдохнем недельку и всей хмарой назад посунем… Грудь стальная, рука тверда – вперед, вперед и вперед!

– А в Крыму, служивый, тоже бударага?

– Гу-гу… Война в Крыму, весь Крым в дыму – ни хрена не поймешь… Большевики продали в Бресте Украину, сейчас в Ростове с немцами мирные переговоры ведут, а завтра столкуются с буржуями и запродадут всех нас чохом.

Через толпу проталкивается, оправляя растрепанные волосы, Анна Павловна:

– Товарищи, я не понимаю… Я не согласна… Идейный анархизм… Ваши… Швейную машину, я ею кормлюсь…

– Кто такая?

– Я – учительница.

– Учительница? Машину? Да разве ж это мыслимо! – возмутился Тимошкин и жирно сплюнул. – Да я ж их, кудляков, своим судом раскоцаю… Кто у вас, извиняюсь, не знаю имя-отечества, машину стартал?

– Где мне найти… Все вы одинаковы, ровно вас одна мать родила.

– Расписку дали?

– Вы смеетесь? Какая там расписка, думала, сама ног не унесу… – С надеждой она вглядывалась в веснушчатое оживленное лицо моряка.

Тимошкин ухмыльнулся:

– Шиханцы портачи, я их знаю. Ни живым, ни мертвым расписок не дают… Перестаньте, мадам, кровь портить, машину вашу разыщу.

Он убежал и действительно скоро вернулся с машиной.

– Вот спасибо, вот спасибо… – Она взялась было за машину, но тут же опустила ее.

– Тяжело? Донести? – подлетел Тимошкин.

– Если вы так любезны…

Всю дорогу Тимошкин врал о том, как он где-то на себе таскал якоря и паровые котлы.

Остановились перед школой.

Анна Павловна позвонила… Из-за двери трепещущий детский голос окликнул:

– Кто там?

– Это я, Оленька, не бойся.

– Мамочка, мамочка… – Дверь приоткрылась. Увидев незнакомого человека, дочь замолкла.

– Машину отыскала, слава богу, – сказала мать, – нашелся вот добросовестный товарищ, донести помог.

– Я так за тебя боялась, мамочка, так боялась.

– Заходите, товарищ. Как вас зовут? Не хотите ли чаю?

Моряк поставил машину у порога и выпрямился, выпячивая грудь колесом:

– Позвольте представиться, моряк Балтийского флота, Илларион Петрович Тимошкин… – Он с чувством потряс обеим руки и обратился к дочери: – А вас Шурой звать?

Ольга удивленно повела бровью:

– Нет, не Шурой.

– Ха-ха… А я думал – Шурой… Люблю имя Шура… Но все равно… А чаю, между прочим, выпью с удовольствием: давно чай не пил, последний раз еще в Миллерове на вокзале чай пил…

На столе мурлыкал самовар. Анна Павловна заваривала чай. Востроглазая Ольгунька, с голубым бантом на макушке, сидела ровно заяц, насторожив уши. С любопытством, смешанным со страхом, исподлобья она разглядывала моряка.

По первому стакану выпили молча.

Быстро освоившись, Тимошкин вынул карманное зеркальце, оправил прическу и спросил:

– Чего же вы, барышня, боялись?

– И сама не знаю… Страшно одной в пустом доме.

– Это справедливо, одному везде страшно. Был со мною под городом Луганском случай… Пошли мы как-то ночью в разведку…

Рассказал случай из своей боевой жизни, потом, забавляясь, погонял в стакане клюквинку и скосил глаза на Анну Павловну:

– И хорошее жалованье получаете?

– Какое там… – махнула она рукой. – Чуть ли не каждый месяц власть меняется, в школу никто носу не показывает.

– Возмутительно, – подскочила принимавшая близко к сердцу огорчения матери Ольга и выпалила запомнившуюся газетную фразу: – Вы понимаете, без народного просвещения все завоевания революции пойдут насмарку.

– Обязательно насмарку, – подтвердил моряк. – Им, сволочам, только пьянствовать. – Он небрежно полистал подвернувшийся под руку учебник геометрии и спросил: – Учитесь?

– В школе почти всю зиму занятий не было, дома с мамой немного занимаюсь…

Моряк горестно вздохнул:

– А я вот шесть годов проучился в гимназии, арифметики не понимаю, надоело. «Отпустите, говорю, мамаша, на военную службу». – «Не смей, дурак», – отвечает мне мать. Я не послушался и убежал во флот, скоро чин мичмана получу, я отчаянный…

Заложив руки в карманы широченного клеша, Тимошкин прошелся по комнате и остановился перед поразившим его внимание портретом старика в холщовой рубахе:

– Папаша?

– Нет, это писатель Толстой, – ответила Ольгунька, и в глазах ее вспыхнули веселые огоньки.

Со скучающим видом моряк подошел к глобусу и крутанул его: замелькали моря и материки.

– Где же тут мы находимся?

– Олечка, покажи.

Ольга остановила крутящийся, загаженный мухами шар и повела пальцем:

– Вот вам Европейская Россия, вот Украина, Кавказ…

– Вы там были?

– Где?

– Ну, в этой, как ее?.. Европейской Украине или хотя бы на вершине горы Казбек?

– Нет, не была.

– Не были? – удивился моряк и с сожалением посмотрел на нее. – Ваша молодая жизнь кошмар-комедия… Нынче живем, резвимся, а завтра, представьте, подохнем и ничего не увидим… Хотите, дам я вашей судьбе чудесное решенье?

Ольга вопросительно посмотрела на мать.

– Едемте со мной, – продолжал Тимошкин, приглаживая торчащие непокорными вихрами рыжие волосы. – У нас интересно: пища привольная, в мануфактуре или в чем другом недостатка не будет…

– Товарищ, чай простыл, – сказала Анна Павловна. – Иди, Оленька, тебе спать пора.

Дочь встала, поклонилась гостю и ушла за перегородку в отцов кабинет, где спала на диване.

Тимошкин поговорил еще немного о политике, о зверствах немцев и умолк – стало скучно болтать со старухой.

На огонек забрели новые гости.

Дверь заходила под нетерпеливыми ударами.

Анна Павловна, оправив трясущимися руками платок, вышла.

Моряк заглянул в комнатушку.

Ольга сидела на письменном столе, при появлении матроса вскочила.

– Вы… Вы?.. Что вам?

– Пойдем, барышня, гулять – на улице весело.

– Я?.. Нет, поздно… Слышите, там кто-то ломится? – Побуждаемая желанием защитить мать, она метнулась к двери.

Тимошкин схватил ее за руку, рывком привлек к себе и поцеловал в пылающую щеку.

Она закричала не своим голосом, когтями ободрала ему морду и выскользнула из объятий.