на терзающие тебя вопросы. Все равно что потянуться к чьим-то губам и не получить желаемого поцелуя. Но я не должна была привлекать к себе внимания доктора. Он и так с пристрастием расспрашивал Хильми Рахми обо мне, как будто его позвали в Измир, чтобы разгадать мою загадку. Уж каких только вопросов он не задавал. Маленькая госпожа от рождения немая или же от потрясения какого вдруг дар речи потеряла? Со слухом проблем не было? Раны или порезы на языке? А с познавательными способностями все в порядке? А не знает ли господин Хильми Рахми, какой ее родной язык? Между собой они разговаривали на французском, и стоило только доктору заметить, что я их понимаю, интерес его возрос стократно, он непременно желал знать, сколько мне было лет, когда я выучила французский. Крайне любопытно, сказал он, даже без способности к говорению мозг может понимать язык.

Хотела бы я ему напомнить, что и дети начинают понимать речь задолго до того, как произнесут первое слово. Но в то время всех, у кого одно только имя было из другого языка, пусть они и не говорили на нем, выдворяли из страны, выгоняли из родных домов и деревень, где они жили две тысячи лет, вынуждали оставить скот и могилы предков. Поэтому я лишь прикусила язык, с которым на деле-то все было в порядке, и промолчала.

Призрак всегда рассказывал одну и ту же историю. Голос у него был нервный и резкий, и он неизменно делал акценты и паузы на одних и тех же местах, поэтому со временем, стоило только Сюмбюль заговорить на французском, мне стало представляться, будто это отец заводит граммофон.

Le jour оù la fille est descendue du bateau, il у avait tant de monde au port que des mâts on ne voyait même pas le bleu de la mer…

«В день, когда дочка сошла с корабля на берег, в порту стояло так много судов, что сквозь лес мачт не проглядывала даже синева воды. Одни лишь мачты да трубы пароходов – ничего другого с палубы не увидать! Все жаловались: как же так, входить в такой прекрасный город, не видя его, на ощупь, точно слепые? Quel dommage![69]»

Дильбер всегда спрашивала:

– Шахерезада, дорогая, что она там говорит-то, прошу, скажи нам. Из-за чего же она так безумствует?

Я лишь разводила руками. Откуда ж мне знать?

Возможно, предупреди мы Хильми Рахми обо всем заранее, бедолага не пришел бы в такой ужас, когда увидел вместо своей чудесной доброй жены госпожу-европейку с вечно раздраженным выражением лица, и не пошел бы на такой предательский шаг: запереть ее в башне особняка.

Но мы до этого не додумались.

Минули месяцы.

Когда дошло до того, что Сюмбюль заговорила чужим голосом в присутствии гостей, дело приняло серьезный оборот. В те дни в наш дом часто приходили какие-то люди. Хильми Рахми встречался с ними в библиотеке, ставни в которой обычно держал закрытыми. Оттуда доносились тихие голоса и слышалось шуршание бумаг – мужчины часами что-то обсуждали, кто знает, может, продумывали какой-то тайный план.

– Важные люди, – шептала Дильбер на кухне, заворачивая пирожки-бёреки. – Чтоб ты знала, среди них даже депутаты есть. Посмотри, они все в шляпах. Уж не знаю, каким делом занят наш дорогой Хильми Рахми, но да хранит его Аллах.

К тому времени ношение шляп стало для депутатов обязательным.

Вот в то время как раз и прибыл этот доктор из Вены. Однажды мужчины, как обычно, тихо обсуждали что-то в библиотеке, и вдруг туда вошла хохочущая Сюмбюль в лиловом шелковом платье, с бокалом хереса в руках. Щебеча по-французски, она подошла к одному из гостей и протянула свободную руку для поцелуя.

После этого случая (позора!) Хильми Рахми задумал обустроить в башне особняка туалет на европейский манер, подобный тем, какие он видел в отелях у горячих источников в Германии. Проложил трубу от колодца к крыше. Но вода, конечно же, не поднималась – не хватало давления. Тогда он привел из казарм целый батальон солдат и заставил их затащить наверх два огромных глиняных сосуда, вроде пифосов. Мы же наполнили их водой, а сверху закрыли досками. На окна он поставил железные решетки и убрал все, чем Сюмбюль могла бы навредить себе и другим: ножи, спички, ножницы, керосин… Врач по нервным недугам предупредил: на определенной стадии параноидальный бред может быть опасным. Больная может поджечь дом, может убить себя или кого-то из нас. Говоря это, он смотрел поверх безоправных очков, сидевших на самом кончике носа, прямо на меня. И каждый раз, когда он поднимался в башню осмотреть Сюмбюль, он непременно брал меня с собой.

Когда приготовления были завершены, Хильми Рахми взял жену на руки и бережно, словно хрустальную вазу, отнес в башню по крутой лестнице, спиралью уходящей вверх. Как он только дотащил ее? Потом запер спрятанную под обоями дверь и отдал мне запасной ключ на цепочке, которая до сих пор висит у меня на шее. Отныне за его женой ухаживать буду я, сказал он. Буду носить ей еду, сидеть рядом с ней, выслушивать, убирать комнату и раз в неделю отводить в хаммам, чтобы помыть. Если только он увидит Сюмбюль в доме или саду, отвечать за это придется мне, и я, мол, должна была представлять, что меня в таком случае ожидает. Впервые он разговаривал со мной так сурово. К глазам подступили слезы.

До чего же я нуждалась в его любви! И в ту же ночь я впервые легла с ним в постель, на то место, которое прежде занимала его жена.

Заточение в башне сыграло призраку только на руку. Теперь, вселившись в Сюмбюль, он болтал без умолку. Ничто не мешало ему рассказывать свою историю, пока я наполняла сосуды водой, которую ведрами носила снизу, и собирала раскиданные по полу пластинки. Я делала вид, что не слушаю, а не то этот призрак решит, будто его история мне интересна, и полностью завладеет Сюмбюль. Вы ведь и сами, наверное, знаете: стоит обратить на что-то внимание, показать заинтересованность, и это что-то тут же начинает ветвиться и цвести. Но призрака не обмануть: как только эта европейка, прятавшаяся в теле Сюмбюль, слышала звук моих шагов на лестнице, ее визгливый голос тут же набирал силу. Так я и узнала продолжение истории, от которой волосы вставали дыбом.

«Я дала ей пощечину. Как она долбила кулаками в дверь, как она кричала и ругалась