И когда Давид, все еще возбужденный от пережитой мистерии, довольный тем, что праздник удался, вернулся домой, Мелхола не преминула высказать ему это свое мнение. Это было ее роковой ошибкой – она еще раз показала Давиду, что не понимает его, не в состоянии оценить грандиозных планов и замыслов мужа, и окончательный разрыв между ними стал неизбежен.

Авторы Библии явно не симпатизируют Мелхоле и не скупятся на резкие слова, описывая эту историю:

"И было, когда Ковчег Господень входил в город Давида, Михал, дочь Шаула, глядела в окно и, увидев царя Давида, скачущего и пляшущего перед Господом, презрела его в сердце своем… И когда возвратился Давид, чтобы благословить дом свой, вышла Михал, дочь Шаула и сказала: сколь почитаем был ныне царь Исраэля, когда выставлял себя сегодня перед глазами рабынь и рабов своих, как выставляет себя напоказ какой-нибудь пустой человек!…" (II Сам. 6:16, 6:20).

Но если в Библии речь Мелхолы полна унизительного сарказма, который действительно мог глубоко оскорбить Давида и навсегда оттолкнуть его от Мелхолы, то Иосиф Флавий, основываясь на других древних источниках, рисует эту сцену в несколько иных тонах. С его точки зрения, царицей двигало ни в коем случае не презрение, а любовь к Давиду и забота о его царском достоинстве – так, как она его понимала, разумеется:

"Тут пришла к нему жена его Михала, дочь царя Саула, поздравила его и пожелала ему удачи и счастья во всем, чего бы ни дал ему всемилостивый Господь Бог, но при этом стала упрекать Давида в том, что он, такой могущественный царь, неприлично плясал и обнажался при этом перед толпой рабов и рабынь" [62].

Библия утверждает, что Всевышний жестоко наказал Мелхолу за эти упреки: "И не было детей у Михал, дочери Шаула, до дня смерти ее" (2, 6:23). Разумеется, легче всего понять эту фразу так, что Давид с того дня окончательно отдалился от Мелхолы, и вследствие этого она осталась бездетной до конца своих дней. Напомним, что выше уже приводилась версия о том, что Михала была нужна Давиду лишь как подтверждение его связи с династией Саула и права на трон, но так как она была какое-то время женой Фалтия, то Давид считал супружескую близость с ней более невозможной.

Однако Талмуд приводит другую, куда более изящную версию взаимоотношений Мелхолы с Давидом и ее смерти. Исходя из того, что только в отношении четвертой жены Давида Эглы напрямую сказано, что она "жена Давида" (по отношению ко всем другим его женам употребляются те или иные эвфемизмы), мудрецы Талмуда делают вывод, что Эгла и есть Мелхола – именно она имела больше оснований, чем другая, называться "женой Давида".

И в тот момент, когда она выговаривала Давиду за то, что он принижает свое царское достоинство, Мелхола-Эгла была беременна. Эта беременность, вне сомнения, должна была вдохнуть в нее новые надежды: как-никак она была первой женой Давида и дочерью Саула и считала, что в случае рождения у нее сына, несмотря на то что у царя уже были сыновья от других жен, ее ребенок будет иметь куда большие права на трон, чем остальные. Этими надеждами, в свою очередь, можно объяснить, почему она позволила себе упрекнуть мужа: дескать, мы с тобой оба и по положению, и по происхождению отличаемся от всего другого народа, и нам негоже вести себя как простолюдинам.

Но что же тогда означают слова "И не было детей у Михал, дочери Шаула, до дня смерти ее"?

"Все очень просто, – говорят мудрецы Талмуда, – Мелхола-Эгла умерла, когда рожала шестого сына Давида Итраама".

Итраам после смерти матери вырос во дворце, но, видимо, ничем выдающимся так себя и не зарекомендовал и в борьбе за отцовский трон ни на одном из ее этапов не участвовал.

Однако в истории с "выговором", который сделала Мелхола Давиду за его пляски и песнопения перед Ковчегом, наиболее показательным является ответ Давида на претензии жены:

"И сказал Давид Михал: перед Господом, который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, поставив меня вождем народа Господня, Исраэля, – буду веселиться я пред Господом. И я еще больше унижу себя, и стану еще ничтожнее в глазах своих, а пред рабынями, о которых ты говорила, – пред ними я буду славен" (II Сам. 6:21-22).

Слова Давида бьют Мелхолу наотмашь, как пощечины. Он напоминает ей о том, что, несмотря на все царское достоинство, Саул и его наследники потеряли престол, а он, Давид, напротив, обрел его. Но самое главное заключается здесь в том, что, когда речь идет о служении Богу, Давид не видит никакой разницы между царем и простолюдином. Как не приемлет он и мысли, что в самозабвенном служении Всевышнему, когда человек отрешается от всего земного и в состоянии экстаза может даже переступить за принятые рамки приличий, есть что-то постыдное и унизительное. Именно так – в буквальном смысле слова самозабвенно, то есть забывая порой обо всем и вся на свете, – служил Давид Богу на протяжении всей своей жизни, и это было одной из главных и отличительных черт его личности.

Однако был в этой пляске перед Ковчегом вместе со всеми простолюдинами и еще один аспект. Народ чрезвычайно высоко оценил этот демократизм Давида, то, что царь держал себя на равных со всеми, и слух об этом еще больше усилил любовь народа к царю. Возможно, именно это имел в виду Давид, когда говорил Мелхоле: "…а пред рабынями, о которых ты говорила, – пред ними я буду славен".

Таким образом, если взглянуть на все происходившее три тысячи лет назад глазами современного политтехнолога, то Мелхола упрекала Давида в излишнем популизме, на что Давид резонно заметил, что этот популизм повышает его популярность, то есть укрепляет его политические позиции, что крайне необходимо именно сейчас, когда он, по сути, делает первые шаги в качестве царя объединенного Еврейского государства.

Может быть, в этом и заключалась гениальность Давида как политика: безусловно, искренняя, глубокая вера в Бога и в высшие идеалы вполне уживалась в нем с холодным политическим расчетом и умением искусно манипулировать настроениями народа.

Пол Джонсон видит и в самом факте переноса Ковчега в Иерусалим, и в том, как вел себя Давид во время этого переноса, доказательство необычайной политической мудрости Давида. "То, что Давид не стал делать, имеет, пожалуй, не меньшее значение того, что он совершил", – писал Джонсон, имея в виду, что Давид не стал уподобляться остальным восточным владыкам, превращавшимся в небожителей, бесконечно удаленных от народа. Наоборот, Давид всячески подчеркивал, что он – такой же слуга Господа, как и все остальные, и именно Господом и поставлен на царство, что и делало его власть неоспоримой.

"Похоже, что он понимал сущность израильской религии и общества лучше, чем Саул или любой из его собственных преемников, – пишет Джонсон. – Подобно Гидеону, он понял, что это государство теократическое, а не обычное. Поэтому здесь царь не может быть абсолютным владыкой восточного типа. И государство, как бы оно ни управлялось, не может здесь носить абсолютный характер. Именно поэтому даже на этом этапе отличительной особенностью израильских законов было то, что, хотя у всех граждан имеются обязанности и ответственность перед государством, общество, будь то его представители, царь, государство не могут ни при каких обстоятельствах обладать неограниченной властью над личностью. Это – прерогатива одного Бога. Евреи, в отличие от греков, а позднее римлян, не считали город, государство, общину неким юридическим лицом с правами и привилегиями. Вы можете совершить грех по отношению к человеку и, разумеется, к Богу, но нельзя представить себе преступления или греха против государства" [63].