Я поднёс ладонь к глазам и пошевелил пальцами. Пухлые, неповоротливые младенческие пальчики двигались с трудом. Внезапно, как летний дождь, появилось желание сжать их в кулачок, схватиться за что-нибудь и, прильнув к тёплому и живому, тихо уснуть.

Но я разжал ладонь и, с трудом выставив вперёд указательный палец, нарисовал в окружающей фиолетовости круг. Круг стал оранжевым и ощутимо более горячим, чем всё остальное. И это было хорошо.

Я поводил ладонями — и внизу, глубоко подо мной, вдруг зажурчало голубое. Я наклонился, чтобы посмотреть на это. Сквозь прозрачную голубизну просвечивала прежняя фиолетовость.

Я улыбнулся — и в голубизне засверкали яркие точки. Они прыгали в ней, резвились и скакали. Я смотрел на их веселье и смеялся, а потом двинул плечом — и от голубого отделилось жёлтое. Яркие точки, увидев это, стали слепляться друг с другом — и превратились в разноцветных рыбок, которые, поплавав на границе голубого, отрастили себе ножки и полезли на жёлтое.

Я топнул — и в жёлтое вплёлся зелёный. Ногастые рыбки с радостью накинулись на эту зелень — и стали расти и изменяться. У них появились длинные хвосты, огромные челюсти и уродливые наросты на хребтах. Получившиеся чудовища начали бегать по зелёному и драться друг с другом. И это было не очень хорошо.

Я помотал головой — и чудовища исчезли. По изумрудным полям поскакали лошадки, по салатовым просторам побежали кошечки, по малахитовому бархату полезли обезьянки. Одна из обезьянок подбежала ко мне — и заглянула в глаза. Я улыбнулся ей — и взгляд зверюшки сразу же стал осмысленным. Она достала колокольчик, позвонила мне прямо в ухо, и я проснулся.

Звук был неприятным. Впрочем, когда и кому было приятно просыпаться от трезвона будильника? Было бы хорошо вырасти и запретить будильники вообще. Можно провести исследования — наверняка они очень негативно влияют на психику. В особенности — детскую.

Вставать не хотелось. Но будильник исходил звоном — и нужно было отрываться от объятий тёплого сна и идти в ванную. Включать прохладную воду, умываться с мылом, чистить зубы, потом надевать рубашку и брюки, повязывать непослушный алый галстук, напяливать пиджак — и идти в школу, по темноте, в свете фонарей, по скрипучему на морозе снегу.

Я ткнул кнопку будильника, мечтая унять противный звон, и обнаружил, что звук исходит вовсе не от этого иезуитского механизма. Звонил телефон.

Я взглянул на часы и задохнулся от возмущения. Половина четвёртого утра. До начала первого урока ещё три с лишним часа! Кто не даёт мне спать в такое время?

Телефон стоял на столе около окна и продолжал звонить. Нужно вставать. Старенький диванчик заскрипел, мой толстый рыжий кот поднялся и начал недовольно мяться у меня в ногах, пытаясь устроиться поудобнее.

Я выполз из-под одеяла и подошёл к столу. За окном тускло светились огни спящего города, отражающиеся в скользкой темноте Ангары. Я потянулся к телефону.

— Алло?

В трубке оказался знакомый голос, пьяный от радости. А может быть, и от шампанского.

— Платон, алло? Ты спишь, что ли?! Большая часть бюллетеней обработана, у тебя шестьдесят два процента! Ты понимаешь?! Шестьдесят два! Результаты если и поменяются, то не более чем на два-три пункта. Ты победил, победил уже при любом раскладе!

Я растерянно оглянулся и вдруг понял, что стою в чужой, незнакомой квартире. Старый диванчик исчез вместе с рыжим котом, зато имелась огромная кровать, распластавшаяся посреди комнаты, как гигантская амёба. Не было кресел, журнального столика, телевизора — лишь незнакомые низкие тумбочки. Я дёрнулся к окну. Нет, это не мой сибирский город. Внизу расстилалось необъятное пространство, залитое огнями. Куда-то делась старая школа, но зато правее, за ленточкой реки виднелся маленький Кремль с красными искорками звёздочек над башнями.

И всё встало на свои места. И мой кот умер семнадцать лет назад. От старости.

— Платон, ты чего молчишь? Алло, Платон? — надрывалась трубка.

— Всё в порядке, Олег, — ответил я. — Я рад. Поздравь всех наших с победой. И пожалуйста, дай мне поспать, не буди больше, хорошо?

Мой первый рабочий день в Кремле начался с плохой погоды. Московская весна, как бы отыгрываясь за раннее в этом году тепло, с утра поливала улицы мерзким серым дождиком. По-зимнему холодный ветер рвал бумагу с рекламных щитов.

Позади остались встречи с Шевелёвым в подмосковной резиденции — встречи, которые дали мне стойкое ощущение, что все пытаются усложнять то, что на самом деле просто. В историю ушли многочисленные интервью и пресс-конференции по поводу моего избрания. Как-то сами собой сошли на нет протесты сторонников «Альтернативной России» по поводу результатов выборов. Прошла и инаугурация, от которой остались в памяти только яркие пятна — слишком сильные прожекторы были на меня направлены, так что текст присяги я читал почти вслепую.

Автомобиль нырнул в зев Боровицких ворот. За Кремлёвской стеной плохая погода уже не чувствовалась. Вся территория была подстрижена и приглажена, дорожки между строениями могли похвастаться идеальной чистотой и порядком. Здесь я ощущал себя как в террариуме, окружённом невидимыми, но от этого не менее прочными, стеклянными стенками.

Я распахнул дверь машины. Человек, который по заведённому здесь обычаю хотел сделать это вместо меня, в испуге отшатнулся. Не удостоив взглядом его подобострастную улыбку, я выскочил наружу и бодро зашагал к четырнадцатому корпусу, там располагался мой рабочий кабинет. У таблички «Проход запрещён! Только по служебным пропускам» я невольно остановился.

Когда-то давно, ещё на заре юности, впервые побывав на экскурсии в Кремле, я, помню, так же стоял у этих грозных табличек и пытался представить, что же там, дальше. И как же сильно мне тогда хотелось пробраться туда, куда «Проход запрещён!».

Ещё одно желание можно вычеркнуть из списка несбывшегося.

Рабочий кабинет мне понравился пустотой. Нереальная, стерильная чистота огромного полированного стола завораживала. Именно в такой обстановке и нужно начинать большие дела — с пустоты и чистоты.

Я сел в кресло, привыкая к его мягкости и упругости. Повертел головой, осматриваясь. Нажал на кнопку селектора — просто из любопытства. Из динамика раздался приятный женский голос:

— Доброе утро, Платон Сергеевич. Я вас слушаю.

Секретаря, оставшегося от прежнего хозяина кабинета, мне уже представляли. Правда, я так и не запомнил, как её зовут.

— Э-э-э… — сказал я, мучительно перебирая в памяти имена. — Ничего, я просто проверяю связь.

— Хорошо, Платон Сергеевич, — отозвалась девушка. — Рядом с телефоном на столе лежит памятка о всех сотрудниках действующей администрации. Если потребуется моя помощь, вызывайте.

Отключившись, я нашёл памятку и отыскал глазами, что секретаря зовут Ольга. Улыбнувшись своей забывчивости, я сделал глубокий вдох, как перед погружением, и достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо листок. Аккуратно развернул его на девственной поверхности стола.