исполнил не слишком тихо и не слишком громко, дабы, с одной стороны, ее величество могла расслышать каждое слово, а с другой — не было нарушено душевное равновесие ее наследника. На столе, по распоряжению Бирона, заранее уж был приготовлен письменный прибор. Когда Остерман, закончив чтение, поднес манифест императрице, герцог вручил ей обмакнутое им в чернила лебединое перо. Умирающей стоило, повидимому, большого усилие начертать даже свое имя. После этого все присутствующие сановники по очереди стали подходить к столу, чтобы царскую подпись «контрасигнировать» и своим рукоприкладством.

Когда тут Миних, откланявшись вместе с другими, взялся уже за ручку двери, Бирон остановил его:

— А что же, граф, ваше обещание? Или забыли?

Поморщился фельдмаршал, но, — делать не чего, — подошел снова с поклоном к государыне и зоговорил слегка дрогнувшим голосом:

— Ваше императорское величество! Все мы желали бы, чтобы главным куратором по-прежнему был его светлость герцог курляндский, и все о том всеподданнейше просим.

Ответа он, однако, не дождался: Анна иоанновна лежала без всякого движение, как бы в летаргии, уставив мутный взор в пространство.

— Ну, что ж, идемте! — в сердцах проговорил Бирон, и оба вышли вон за другими.

Трепетавшая своего грозного супруга и повелителя, герцогиня Бенигна не спускала с него своих испуганных глаз, пока дверь за ним не затворилась. Тут только она обратила внимание, что Лилли все еще няньчится с принцем.

— Дай его сюда! — прошипела она и, отобрав y нее спящого младенца, вынесла его в детскую.

Лилли это только и нужно было. Приблизившись к больной, она зоговорила вполголоса:

— Ваше величество! Меня прислала к вам принцесса Анна Леопольдовна…

Императрица, словно очнувшись из забытья, повела на нее недоумевающим взором.

— Принцесса умоляет вас, — продолжала Лилли: — не подписывайте бумаги о регентстве, пока она сама не переговорит еще с вами! Ради Бога, ваше величество, ничего не подписывайте!

При последних словах Лилли невольно настолько возвысила голос, что герцогиня в полуоткрытую дверь ее услышала и тотчас же возвратилась. Схватив Лилли за руку, как провинившегося ребенка, она потащила ее вон в детскую, а здесь накинулась на нее, как фурие:

— Что ты говорила государыне? что?

— Ничего я не говорила…

— Вот я пожалуюсь герцогу и твоей принцессе…

— Жалуйтесь; принцесса моя, во всяком случае, поверит мне скорее, чем вам.

— Дерзкая девчонка! Чтобы и ноги твоей здесь никогда не было!

Лилли уже не возражала и вышла вон, говоря себе:

"Что можно было сделать — я сделала; а теперь — будь что будет!"

Было же вот что:

По прочтении в дворцовой церкви подписанного императрицею манифеста, все собравшиеся там высшие воинские и гражданские чины приняли присягу новому наследнику престола. Были приведены к присяге по-ротно и выстроенные перед дворцом гвардейские полки. В то же время сделано было распоряжение об обявлении манифеста во всех столичных церквах. Сочинение же "декларации" о регентстве было поручено Бестужеву-Рюмину.

По настоянию баронессы Юлианы, Анна Леопольдовна сделала еще раз попытку проникнуть к своей августейшей тетке, но герцогиня Бирон, как и раньше, не допустила ее до нее: лейб медики, дескать, строго-настрого запретили безпокоить умирающую.

Между тем Бестужев изготовил как "декларацию", так и челобитную от имени сената, синода и генералитета о назначении будущим регентом герцога курляндского, и ни y кого из этих "знатнейших" особ не оказалось настолько гражданского мужества, чтобы не подписаться под общей челобитной. Доложить челобитную государыне, по требованию герцога, взялся Остерман. Удостоился он аудиенции только через два дня. И что же? Анна иоанновна, выслушав докладчика, не подписала декларации, а положила ее себе под изголовье, со словами:

— Оставь… Я еще подумаю…

Весть об этом, понятно, ни для кого из придворных не осталась тайной.

— Вот видите ли, ваше высочество! — заликовала Лилли. — Государыня меня тогда услышала. Помяните мое слово: регентшей будете вы!

— Уж право, не знаю, радоваться ли мне этому или нет! — вздохнула принцесса. — В государственных делах я ничего не смыслю…

— Вместе мы как-нибудь в них и разберемся, — заметила Юлиана. — А останься все управление в руках Бирона, так нам с вами совсем житья бы уже не стало.

Тут вдруг явился камергер принца-наследника, граф Миних-сын.

— А я к вашему высочеству посредником от герцога курляндского.

— Что же ему еще от меня нужно? — удивилась Анна Леопольдовна.

— Вопрос о регентстве все еще висит на воздухе.

— Да я-то тут причем?

— Без регентства государство остаться не может. Так вот не соблоговолите ли вы, для ускорение дела, просить также герцога принять на себя регентство, а потом сказать об этом и ее величеству.

— Да что он с ума, видно, сошел! — вскричала Юлиана. — Чтобы принцесса сама же просила его отнять y нее власть?

— Власти я не ищу, отозвалась с своей стороны принцесса. — Но в государственные дела я не мешаюсь, а предложение герцога нахожу по меньшей мере странным. Жизнь моей тетушки хотя и в большой опасности, но, с Божьей по мощью, она может еще поправиться.

— Так ему, значит, и передать?

— Так и передайте.

Бирон на этом, однакож, еще не успокоился. На следующее утро перед Анной Леопольдовной предстала целая депутацие высших сановников с тем же предложением. Но ответ им был тот же. Тогда временщик решился на последнюю меру — лично уговорить государыню, и что ему это наконец удалось, доказывало то, что вслед за тем, 16-го октября, Остерман был снова вызван на аудиенцию к императрице. Оставался он y нее с полчаса времени, а когда вышел, то обявил ожидавшему его Бирону, что декларацие ее величеством, слава Богу, подписана и положена камерфрау Юшковой на хранение в шкатулку с дрогоценностями, стоящую около царской кровати, а также что государыне блогоугодно теперь же видеть принцессу Анну с принцем-супругом и цесаревну Елисавету. Возвратилась Анна Леопольдовна оттуда в свои собственные покои вся в слезах.

— Государыня вас еще узнала? — спросила Юлиана.

— Узнала… Она была так ласкова и со мной, и с цесаревной… Герцог обещал ей, что отказу нам ни в чем не будет…

— А вы так и поверили его обещанию?

— Если он его не сдержит, то это будет на его совести.

— Да y этого изверга разве есть совесть! И вы ничего не возражали?

— Где уж тут было возражать! Доктор Фишер сейчас только сказал мне, что сегодня тетушке немножко легче, потому что Остерман своей аудиенцией приподнял ее нервы; но что за этим наступит реакцие, и завтра все будет уже кончено.

Лейб-медик оказался прав. На другой день, 17-го октября 1740 года, y умирающей отнялась левая нога, а к вечеру начались предсмертные конвульсии. Когда принцесса с